Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

работник Наркомата путей сообщения, ехал в персональном вагоне в Ростов-на-Дону. Это – Северный Кавказ, а там – Закавказье, откуда рукой подать до Персии, страны Омара Хайяма и Гофиза – мечты поэта.

Этим приятели и соблазнили Сергея Александровича, который очертя голову ринулся в «Персию». Через пару дней А. Мариенгоф получил открытку оттуда:

«Чёрт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту историю. Вагон ваш, конечно, улетел. Ростов – дрянь невероятная.

Привет Изадоре, Ирме… Я думаю, что у них воздух проветрился теперь, и они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон, плакать, конечно, не будем.

И дурак же ты, рыжий! Да и я не умён, что послушался…»

В открытке примечательна фраза: «Плакать, конечно, не будем». Она показывает отношение Есенина к Айседоре по истечении полутора месяцев их связи А может, бравировал перед друзьями? Нет, был искренен и не скрывал своего отношения к сожительнице. В комнате Дункан было узкое зеркало от пола до потолка, и как-то она написала на нём кусочком мыла: «Я лублу Есенин». Сергей Александрович подвёл под этой фразой черту, под которой изрёк: «А я нет». Сдерживая слёзы, Айседора ушла прочь.

Эти надписи красовались на зеркале больше четырёх месяцев. Есенин стёр их накануне отъезда за границу и написал новое: «Я люблю Исидору». Лицемерил? Тоже нет: запутался в своём чувстве, о чём откровенно поведал писательнице Е.Я. Стырской, встретившись с ней как-то на улице. Удивлённая подавленным видом поэта, Елизавета Яковлевна спросила:

– Что с тобой, Сергей, любовь, страдание, безумие?

Есенин исподлобья посмотрел на Стырскую и заговорил, запинаясь и тяжело вздыхая:

– Не знаю. Ничего похожего с тем, что было в моей жизни до сих пор. Айседора имеет надо мной дьявольскую власть. Когда я ухожу, то думаю, что никогда больше не вернусь, а назавтра или послезавтра я возвращаюсь. Мне часто кажется, что я её ненавижу. И всё-таки я к ней возвращаюсь. Я ко всем холоден! Она стара… ну, если уж… Но мне интересно жить с ней, и мне это нравится… Знаешь, она иногда совсем молодая, совсем молодая. Она удовлетворяет меня и любит, и живёт по-молодому. После неё молодые мне кажутся скучными – ты не поверишь.

– Почему же ты тогда от неё убегаешь?

– Не знаю. Не нахожу ответа. Иногда мне хочется разнести всё в Балашовском особняке, камня на камне не оставить. И её в пыль!

Какое там в пыль! Поэт был покорён Айседорой как личностью. И он был не одинок в этом. Она ввела в мир искусства не одиночек-любителей, а массы. Характерно в этом плане её выступление в бывшем Мариинском театре перед моряками «Авроры» и петроградскими рабочими в феврале 1922 года:

«Зал принимал Дункан громовым рукоплесканием. И восторженно гудел после каждой части 6-й симфонии. Вдруг, уже во второй половине, сцена внезапно погрузилась во мрак. Оркестр, медленно теряя звучание, остановился. В зале зачиркали спичками. Я[52] вынес на сцену “летучую мышь” и, поставив фонарь у рампы, едва осветил Дункан, неподвижно стоявшую в центре огромной сцены. Потом попросил зрителей не зажигать огня и дождаться исправления повреждения электросети.

Наступила полная тишина. Не верилось, что в театре такое множество людей[53]. Пламя в фонаре чуть-чуть потрескивало, бросая слабые отсветы на застывшую фигуру Дункан, в которой, по-видимому, продолжала мучительно звучать оборвавшаяся музыка симфонии.

Свет не зажигался. На сцене было прохладно. Я взял красный плащ Айседоры и набросил ей на плечи. Дункан поправила плащ, приблизилась к фонарю, горевшему красноватым светом, и подняла его высоко над головой. В красном плаще, с призывно поднятой головой и со светочем в руке, она выглядела каким-то революционным символом. Зал ответил грохотом аплодисментов. Дункан выжидала, когда всё утихнет. Потом сделала шаг вперёд и обернулась. Я понял и подошёл.

– Товарищи, – сказала она, – прошу вас спеть ваши народные песни.

И зал, огромный, переполненный зал, запел. Без дирижёра, без аккомпанемента, в темноте, поразительно соблюдая темпы, нюансы и стройность, зал пел одну за другой русские народные песни.

Дункан так и стояла с высоко поднятым над головой огнём, и вытянутая рука ни на мгновение не дрогнула, хотя я видел, что это стоит ей огромного напряжения воли и великого физического усилия.

– Если бы я опустила тогда руку, – объясняла она потом, – прервалось бы и пение, и всё невыразимое очарование его. Это было так прекрасно, что никакие самые знаменитые капеллы не выдержали бы сравнения с этим вдохновенным пением!

Так продолжалось около часа. Дункан не опускала руки, и зал пел снова и снова. Уже прозвучали “Варшавянка”, “Смело, товарищи, в ногу…”.

– Есть ещё одна ваша песня, которую я один раз слышала, – сказала Дункан во время короткой паузы. – Это печальная песня, но она говорит о заре новой жизни. В финале заря занимается, и песня звучит грозной силой и верой в победу. Прошу вас спеть эту песню.

Едва я перевёл эти слова, как, словно по взмаху руки невидимого дирижёра, совсем пианиссимо[54] возникли напев и слова:

Замучен тяжёлой неволей,

Ты славною смертью почил.

В борьбе за народное дело

Ты голову честно сложил…

Песня нарастала, звучала всё громче и громче, наливалась неслыханной мощью. По лицу Дункан катились слёзы…

И вдруг, когда необычайный хор гремел заключительными словами:

Но знаем, как знал ты, родимый,

Что скоро из наших костей

Поднимется мститель суровый

И будет он нас посильней! –

в хрустальных бра и люстрах зала, в прожекторах и софитах стал теплеть, разжигаться свет. Красноватый, потом жёлтый, солнечный и, наконец, ослепительно-белый затопил потоками громадный театр и гигантский хор, который вместе со светом медленно поднимался со своих мест, потрясая зал последним рефреном:

Бу-дет по-силь-ней!

Одновременно взметнулся красный плащ Дункан – и медленно пошёл вниз занавес.

Ни один режиссёр не мог бы так блестяще поставить эту сцену…»

По окончании этого импровизированного концерта Дункан обратилась к его невольным участникам:

– Когда массы поют, это всегда прекрасно, но я никогда не слышала музыки столь редкостно прекрасной в своей простоте. Я никогда не забуду того, что я услышала сегодня.

Но артистка, любившая музыку больше всего на свете, была взволнована до глубины души. Для неё музыка масс, исходящая от невидимых в темноте зала простых людей, была притягательнее и человечнее, чем вся инструментальная музыка мира. Позднее, делясь своими впечатлениями о жизни в России, самым