Зов из бездны - Михаил Ахманов

Я рассмотрел гирьки и взвесил в руке. Даже при зыбком свете костра выглядели они подозрительно. Клянусь, благословение богини сделало их тяжелее на треть! Или еще больше.

– Взвешивать не нужно, — сказал я и пересыпал гири в ладонь Шеломбала. — У меня браслеты из серебра. Те, что на мужскую руку, весят половину дебена, а те, что на женскую, — четверть. Подожди, сейчас я их принесу.

Не слушая возражений жреца, я поднялся, взял из костра горящую ветку и побрел к пальмам. Ларец был закопан неглубоко. Я разгреб песок, поднял крышку и отсчитал двадцать восемь браслетов потяжелее. Затем добавил один легкий, ибо щедрость угодна Амону, вновь припрятал ларчик и вернулся к костру.

Сопя и отдуваясь, Шеломбал стал пересчитывать браслеты. Он проделал это четырежды, словно надеялся, что серебро прирастет в числе, и вдобавок взвесил два браслета, но не с поддельными гирьками, а с другой, извлеченной откуда-то из глубины хламиды. После проверки увязал добычу в платок, сунул за пояс и подставил чашу моему рабу. Выпил, прочистил горло и молвил:

– Кто платит честно, того возлюбят боги! Не хочешь ли, египтянин, заказать еще одно пророчество? Возьму дешевле.

– Еще одно? О чем? — спросил я.

– Ну, к примеру, о твоем благополучном возвращении. Грмм… Ты ведь хочешь вернуться в свои Фивы? И, думаю, не пустым, а с кедровыми бревнами?

– Об этом позаботится Амон. Если, конечно, хочет получить новую ладью.

– Мысли и пути богов нам неведомы. Я, недостойный, ловлю лишь тень их желаний, — сказал жрец, воздвигаясь на ноги. — Прощай, Ун-Амун. Как-нибудь, лет через двадцать или тридцать, я загляну к тебе в Поля Иалу.

Он двинулся прочь от догорающего костра и быстро исчез в темноте. Брюхо встряхнул винный бурдюк, убедился, что тот пуст, и прошептал:

– Господин… твоя чаша, господин…

Чаши не было. Вина и рыбы тоже.

На другой день, едва отгорела заря, Бен-Кадех явился со своими стражами, чтобы проводить меня в город. Повсюду там были заметны следы ночного буйства — я спотыкался то о битый кувшин, то о чьи-то ноги, то о поломанную скамью, обходил то груды нечистот и лужи мочи, то дохлого осла, и видел, как жрецы прибираются в святилищах, выволакивая оттуда пьяных и еще не протрезвевших. Многие люди спали на улицах в тени стен, наполняя город храпом и неприятными запахами, а те, что уже пробудились, взирали на мир мутным взглядом, удивляясь тому, что еще живы и плоть их не обглодана воронами, собаками и свиньями. Воины у городских ворот еле шевелились, на башнях и стенах — ни копья, ни щита, а колесничие, что охраняли дворец, резались в кости. Словом, в это утро Библ могло бы захватить не то что вражеское войско, а любая разбойная банда хабиру или хериуша.

Теперь, при ярком утреннем свете, я разглядел дворец правителя. Он не был похож на крепость, как жилище князя Дора, но все же стены его были толстыми и прочными, нижние окна — узкими, и только много выше человеческого роста оконные проемы делались шире, появлялись арки, галереи и балконы, украшенные изображениями пальм, быков и крылатых львов, гривастых или увенчанных тиарами. Я бы не взялся описывать этот дворец, ибо строили его не по единому плану, а воздвигали там — башню, тут — покой, или лестницу, или врата, или что-то еще, прилепляя новое к старому, а старое — к совсем уж древнему. Однако этот дворец, подобный блюду с разными плодами, был просторен и в отдельных своих частях довольно высок — не столь высок, как храм Амона в Фивах, но все-таки выше прочих городских строений.

Мы вошли во внутренний дворик, и здесь Бен-Кадех передал меня Тотнахту. Странно мне было глядеть на него: лицо и тело роме казались насильно втиснутыми в тяжелые, разноцветные и слишком пышные одежды. Но такие нынче времена, что сыны Та-Кем служат правителям Джахи! Я напомнил себе это со смирением, ибо нет уже львов среди наших владык, и слабые их руки не могут поднять копье и секиру.

Мы взошли по лестнице к тому же чертогу, где был я вчера. Из него неслись звуки музыки, но не терзающий уши грохот барабанов, а мелодия флейты. Под ее нежный тихий посвист пела девушка, пела на родном мне языке одну из тех любовных песен, какими услаждают слух в Долине.

– Сегодня князь не гневен, сегодня он отдыхает и развлекается, — сообщил Тотнахт. — Но путь от покоя до гнева у него короток, а потому, Ун-Амун, уподобься ящерице, что скользит среди камней. Ты уже знаешь, что и как ему сказать?

– Я провел вечер в молитвах, и Амон послал мне добрые сны, — ответил я. — Что нашептал мне бог, то я и скажу.

– Это хорошо. Да пребудет с тобою милость Амона!

Мы ступили в покой, и я увидел, что здесь, кроме князя, еще две женщины. Обе были египтянками и носили наряды из тонкого полотна; одна, совсем юная флейтистка, сидела на полу, подогнув ноги, но я видел лишь другую, постарше, похожую на танцовщицу Нефруру, что временами дарила мне радость в одном из уютных двориков храма. Она была такой же гибкой и стройной, с губами, словно лепестки лотоса, и золотистой кожей; она пела, и ее грудь колыхалась, подобно волнам моря, а голос то журчал, то звенел, то бился раненой птицей. Сладостное пение! Я слушал его, и казалось, что Хатор, богиня любви, нежит в ладонях мое сердце.

Резкий окрик Закар-Баала вывел меня из оцепенения.

– Для чего ты прибыл сюда, египтянин? Слушать музыку и песни?

Он махнул рукой, и девушки, поклонившись, удалились. Я уже не смотрел в их сторону, я вспоминал слова Херихора, мудрого моего господина. А сказано им было так: не дам я тебе мешков с серебром и ларцов с золотом… немногое ты получишь от Унофры… и будет это не плата за лес, а дары правителям Джахи, и твой язык должен сделать их щедрыми… подари медное кольцо с умным словом, и оно покажется золотым…

Верно, все верно! Но не было у меня даже тех даров, что получены у казначея Унофры… ни четырех серебряных сосудов, но золотого с ибисами, священной птицей бога Тота… Все пропало! Все похитил проклятый Харух!

Я низко поклонился князю и сказал:

– Не за тем я здесь, владыка, чтобы слушать песни. Для ладьи Амона-Ра, царя богов, нужны кедровые бревна и доски. Их давал нам твой отец, и отец отца, и ты, помня о предках своих, сделаешь то же.

Закар-Баал усмехнулся:

– Сделаю! Тут ты воистину прав, так поступали предки, и я обычай не нарушу. Но отцам моим слали ваши владыки корабли с богатствами, а что принес мне ты? Что, кроме серебра, взятого у Баал-Хаммона? Клянусь, что не коснутся его ни взор мой, ни рука моя!

И велел князь Тотнахту принести старые записи, папирусы времен его отцов, и пока ходил за ними Тотнахт, я оставался в смущении. Но нельзя стоять перед владыкой и ничего не говорить. Если призван ты к нему, скажи умное слово, дай совет, развлеки, а если не за тем тебя призвали, то винись и кайся, кайся и винись. Вины всегда найдутся, а моя была такой, что долго искать не надо.