Плавучая станица - Виталий Закруткин

Рыбаки же, как видно, не разделяли Витькиного нетерпения. Они внимательно слушали Бардина, посматривали, усмехаясь, на Витьку и вполголоса переговаривались между собой:

— Раз заслужил, значит, и подарок получай!

— А чего ж, за это стоит!

— Молодчага парень, его ловушка настоящий учет обеспечить может и пользу принесет…

Дед Малявочка, гордясь внуком, подталкивал локтем сидевшую рядом Марфу и гудел ей в ухо:

— Энто у него от покойного Петра вся прыть оказалась. Тот тоже одно знал — строгал да пилил. То конька или же казака с пикой на крышу приспособит, то скворешню соорудит на пять этажей, то ишо чего-либо придумает…

За спиной Марфы сидели ее соседки, рыбачки из сетчиковой бригады. Они сердито шикали на Малявочку, но через минуту сами шептали Марфе:

— Вот, Марфуша, тебе пощастило, такого сына вырастила!

— Орел, а не парень!

— Такому не жалко чего хочешь справить!

У Марфы подступило к горлу что-то горячее, а глаза затуманились. Она смотрела на сидевшего в президиуме сына, размазывала кончиком косынки слезы и отмахивалась от рыбачек:

— Будет, бабы! У каждой из вас есть дети, и все они такие непосидючие. Они ведь теперь за весь свет болеют, не то что мы…

Подарок министра стал праздником для всей станицы. В этот вечер выступили многие рыбаки, они говорили о новых делах артели, призывали молодежь следовать примеру «товарища Сазонова» и скуповато, но зато от души хвалили смущенно улыбавшегося Витьку.

Когда Бардин громко прочитал приказ министра и надел Витьке на руку золотые часы с белым как снег циферблатом и сверкающей, бегающей по кругу секундной стрелкой, профессор Щетинин сказал усмехаясь:

— Надо бы, Виктор Петрович, выступить с ответным словом!

Витька оглянулся, шагнул к кафедре, приложил часы к уху, зарделся и сказал, подняв руку:

— Это самое… девять минут двенадцатого! Пора кончать собрание, а то завтра чуть свет на тоню надо идти!

Глава пятая

Наступили жаркие летние дни. Уже отошла пора сенокоса, и по всему займищу высились аккуратно выметанные копны сена. Яростное степное солнце припаливало невыкошенные, оставленные под выпас луговые травы, и они, тронутые желтизной, стали ломкими и жесткими, как проволока. Только в низинах, вокруг озер и на опушках равнинных перелесков, там, где густые кроны деревьев отбрасывали тень на горячую землю, еще зеленело сочное разнотравье. На этих зеленых островках паслись станичные стада. Старые пастухи-колхозники, с загорелыми, темными лицами, часами стояли, опершись на посохи и всматриваясь в изжелта-бурую, выжженную солнцем степь.

На покатых вершинах степных холмов, на стародавних татарских курганах, на каменных левобережных крутоярах Северского Донца работали появившиеся в долине новые люди: землемеры устанавливали вешки, гидротехники производили подсчеты разных уровней речной поймы, геологи щупали бурами земные недра, проектировщики набрасывали в планшетах различные схемы, эскизы, планы. Оставляя за собой серые клубящиеся хвосты дорожной пыли, по всей степи носились грузовые и легковые машины; куда-то вверх по синей реке плыли нагруженные строительным лесом самоходные баржи. За ними на буксирах тянулись плашкоуты, паузки, длинные баркасы, в которых молчаливые, дымящие махоркой шкиперы везли кирпич, бочки с цементом, листовое железо, известь, стекло.

Пастухи смотрели на все это, покачивали головами и бормотали задумчиво:

— До всего у нас человек дошел, по-своему начал землю перекраивать…

— Как цветок, ее доглядают, землю нашу, чтоб красивше была и пользу людям приносила…

В один из жарких дней к голубовскому причалу подошла самоходная баржа. На барже, у застекленной рубки рулевого, стоял Кузьма Федорович Мосолов. На нем был праздничный костюм со всеми орденами, и вид у председателя тоже был торжественный, словно Мосолов готовился произнести важную речь.

Голубовцы знали, что председатель ездил в город и пробыл там недели две, но что он делал в городе и почему задержался, почти никто не знал. Между тем как раз в те дни, когда Кузьму Федоровича вызвали в город с отчетом, ему сообщили, что управление моторно-рыболовных станций получило приказ о механизации голубовских тоней и направляет в станицу много машин, два трактора и катер с холодильной установкой.

— Пора вам ставить свое хозяйство на более высокую техническую основу, — сказал Кузьме Федоровичу инженер управления. — Сейчас мы дадим вам новые лебедки, электродвижки, тракторы, пришлем специалистов по монтажу. А вы должны выжать из этих машин все, что можно, и увеличить добычу рыбы.

— Я думаю, что артель свою задачу выполнит, — с достоинством ответил Кузьма Федорович.

Он сам побывал на базе управления, сам отбирал с техниками машины, сам следил за погрузкой на городской пристани.

Уже перед отправкой грузов Кузьме Федоровичу позвонил по телефону начальник Рыбвода Бардин и попросил погрузить вместе с машинами один разборный домик.

— Какой домик? — удивился Мосолов.

— Мы получили недавно пять комплектов разборных домиков для рыболовного надзора, — объяснил Бардин. — Один из них я решил направить в Голубовскую для вашего инспектора. Он ведь до сих пор живет на частной квартире?

— Так точно, на квартире, у нашей колхозницы Марфы Сазоновой.

— Ну вот. Один из домиков мы выделили для голубовского инспектора. Очень прошу вас погрузить весь комплект на баржу. Сейчас мы перебросим его в порт.

— Хорошо, товарищ Бардин, домик будет доставлен в целости, — пообещал Мосолов.

Когда самоходная баржа подошла к голубовскому. причалу, Кузьма Федорович вышел на палубу с таким видом, точно он сам добыл и привез все, что проворные матросы в брезентовых рукавицах, гремя кранами, стали выгружать из трюма.

— Видали? — сказал председатель рыбакам. — К весенней путине у нас тут целый комбинат будет построен. И разве только у нас? Поглядите, что на реке делается! Сотни судов плывут вниз и вверх…

…Паромщик Авдей Талалаев, сидя в своем балагане, тоже смотрел, как шлюзуются у плотины тяжело нагруженные баржи, потирал ладонью запотевшую лысину и говорил лежавшему на прохладных нарах Пимену:

— Вот, Пиша, конец нашей станице приходит. Не станет теперь у нас прибывать по веснам большая вода, а ить станица только этой водой и жила: и рыбка по займищу в воде нерестилась, и огороды наши на заливной земле кохались, и виноградными садами нас бог не обидел… Все это теперь пропадет, сгинет навеки.

Пимен мрачно отмалчивался. Вскоре после приезда Бардина его сняли с бригадирства и отправили ловцом, в сетчиковую бригаду деда Малявочки. Вместо Пимена бригадиром стал Степан Худяков.

Пимена особенно обозлило то, что его, прославленного рыбака, поставили под начало старого деда Малявочки и принудили «крутиться промеж баб». Правда, председатель рыбколхоза Мосолов пытался уговорить нового бригадира Худякова оставить Пимена во второй бригаде, но Степан наотрез отказался и заявил, что талалаевской ноги отныне в бригаде не будет. Так Пимен оказался у деда Малявочки. Он несколько раз съездил с женщинами-рыбачками на озера, а потом стал ссылаться на болезнь и все чаще сидел дома, не выходя на работу.

В те редкие дни, когда Пимен являлся в бригаду, он чувствовал на себе насмешливо-настороженные взгляды женщин и слышал их обидные, нарочито громкие слова:

— Должно быть, у нас сегодня улова не будет, потому что дядя Пиша прибыл…

— Его вся рыба боится…

— Ласкирь и тот от него хоронится…

Иногда Пимен лениво отругивался, а больше молчал, неторопливо исполняя то, что требовалось, или, сидя на берегу озера, неприязненно поглядывал на работающих женщин.

— Ничего, дядя Пиша, — весело утешала его Марфа, — вы не горюйте. Ну, скинули вас с бригадирства, ну, в женскую бригаду направили. Чего ж тут такого? Наши бабы, гляди, из вас еще человека сделают…

— Отстань, Марфушка, — огрызнулся Пимен, — не твоего ума дело.

Но Марфа, подмигивая смеющимся рыбачкам, говорила важно:

— Как же не моего ума? Вы ведь, дядя Пиша, до нас для перевоспитания прибыли, и мы, можно сказать, отвечать за вас будем…

— Чего ты там мелешь? — мрачнел Пимен. — Какое перевоспитание? Я человек больной. Ноги у меня не ходят и в середке мутить стало…

Для того чтобы оправдать свою выдумку о болезни, Пимен, несмотря на жару, надевал огромные валенки, брал в руки тяжелую палку и, изредка показываясь в станице, жаловался, что его мучает ревматизм.

Каждый день он приходил в балаган к брату Авдею, укладывался на земляные, пахнущие погребом нары и молчал, глядя в затянутый паутиной камышовый потолок. Паромщик боязливо посматривал на брата, несколько раз принимался уговаривать Пимена, но тот огрызался с ленивой злобой: