Степные разбойники - Густав Эмар

— Вы добры, сеньорита. Я не заслуживаю ни тех забот, которыми вы окружили меня, ни тех добрых слов, которые вы мне сказали, после того, что я осмелилась говорить вам. Но я скорее несчастна, чем зла. Я жалкое, брошенное дитя, усыновленное разбойниками, с которыми вы меня видели. Первыми звуками, коснувшимися моего слуха, были предсмертные крики. Первым светом, который я увидела, был свет пожара. Жизнь моя протекала в прерии, вдали от городов, где, как говорят, учат быть хорошими людьми. Я — своенравное и испорченное дитя, но поверьте мне, сеньорита, сердце у меня не дурное, я умею ценить и помнить сделанное мне благодеяние. Увы! Девушка в моем положении гораздо более достойна сожаления, чем порицания.

— Бедное дитя! — сказала Эллен, невольно тронутая этими словами. — Вы так молоды и уже так несчастны!

— О, да! Очень несчастна, — продолжала мексиканка. — Я никогда не знала ласки матери, и единственной моей семьей были разбойники, которые вместе с индейцами-апачами атаковали сегодня ваше селение.

И обе девушки, разговаривая, уселись, обнявшись друг с другом, как две робкие голубки. Они долго болтали, рассказывая друг другу о своей жизни. Эллен с той доверчивой искренностью, которая составляла основу ее характера, постепенно открыла этой оригинальной девушке, которая совершенно подкупила ее в свою пользу, все те маленькие тайны, которые делают жизнь в двадцать лет такой привлекательной, не замечая при этом, что опасная женщина, очаровавшая ее своей вкрадчивой лестью, постоянно поощряла ее к откровенности, оставаясь в то же время сама крайне сдержанной и скрытной по отношению к Эллен.

Так протекло незаметно для обеих девушек несколько часов ночи, и беседа их закончилась лишь тогда, когда сон, который никогда не уступает никому своих прав, если дело касается молодых и здоровых натур, не смежил, наконец, отяжелевшие веки американки.

Мексиканка не спала.

Когда отяжелевшая головка Эллен упала наконец к ней на грудь, она осторожно приподняла ее и переложила на звериные шкуры, служившие им постелью. После этого она долго и внимательно рассматривала дочь скваттера при слабом свете угасающего факела, воткнутого в землю. Напускное спокойствие совершенно исчезло при этом с лица Белой Газели, и на нем появилось такое выражение ненависти, которого никак нельзя было ожидать увидеть на столь хорошеньком личике. Увидев ее теперь — бледную, с грозно сдвинутыми бровями и стиснутыми зубами, стоящую перед молодой девушкой, — ее можно было принять за злого демона, готового броситься на свою жертву, которую он держит трепещущей и очарованной под своим смертоносным взглядом.

— Да, — сказала она глухо, — она красива, эта женщина, в ней есть все, чтобы быть любимой мужчиной! Она сказала мне правду: он любит ее!.. А меня?.. — добавила она с яростью. — Почему он не любит меня?!.. Я тоже красива — даже, может быть, красивее ее! Как могло случиться то, что во время наших частых свиданий сердце его не зажглось от пламени, которое глаза мои метали при его приближении? Почему он никогда не замечал меня? Почему все мои попытки внушить ему любовь оказались бесплодными, почему он никогда ни о ком больше не думал, кроме как о той женщине, которая спит здесь, находясь теперь в моей власти, и которую я могла бы убить, если бы только этого захотела?

Произнеся эти слова, девушка вынула из-за пояса миниатюрный стилет с длинным тонким лезвием.

— Нет, — добавила она после минутного размышления, — нет! Не так должна она умереть! Она недостаточно будет страдать! О, нет! Я хочу, чтобы она испытала все те страдания, которые терзают теперь меня. Я хочу, чтобы ревность пожирала ее сердце точно так же, как она давно пожирает мое! Боже правый! Я отомщу, как должна отомстить мексиканка! Ну что ж! Если он презирает меня, если он не хочет любить меня, то ни она ни я не будем владеть им. О-о! — продолжала она, усмехаясь и прохаживаясь быстрыми шагами взад и вперед возле спящей девушки, как дикий зверь в клетке. — Ты, белокурая девушка с белым, как лилия, лицом, твои щечки, бархатные, как персик, скоро станут бледнее моих, и твои лихорадочно-воспаленные глаза будут уже больше не в состоянии проливать слезы!

Нагнувшись к Эллен, она стала внимательно прислушиваться к ее ровному дыханию и, уверенная в том, что она погружена в глубокий сон, тихо подошла ко входу хижины, приподняла пологи, убедившись предварительно, что ничто не нарушает царившей вокруг нее тишины, осторожно перешагнула через спавшего на пороге хижины Курумиллу и быстрыми и неслышными шагами удалилась.

Курумилла вызвался охранять обеих женщин, несмотря на все протесты со стороны Валентина и дона Пабло, уверявших его, что девушки в полной безопасности.

Но Курумилла не спал, как это можно было сначала предположить, от него не ускользнуло ни одно движение мексиканки, и не успела она сделать и десяти шагов, как он вскочил и последовал за ней.

Зачем делал он это? Он сам не мог бы ответить на этот вопрос.

Неясное предчувствие говорило ему, что он должен следить за чужестранкой и постараться узнать, с какой целью она, вместо того, чтобы спать, бродит по лагерю, в котором она — пленница и потому рискует на каждом шагу встретиться с врагом, готового с радостью убить ее. Причина, заставившая ее пренебречь столь очевидной опасностью, должна была быть очень серьезной, и эту-то причину индейский воин и желал знать. Молодая девушка шла, с трудом пробираясь среди хижин и вигвамов, представлявших собой настоящий лабиринт. Ночь стояла темная. Луна, скрывавшаяся за тяжелыми облаками, время от времени показывала свой туманный лик; на небе не было ни звездочки. Девушка временами останавливалась, вытягивала шею и внимательно прислушивалась к каждому шороху, казавшемуся ей подозрительным. Иногда она оборачивалась и шла назад, но вместе с тем все время продолжала кружиться на одном и том же пятачке, не удаляясь на слишком значительное расстояние от хижины, в которой спала Эллен. Курумилле стало очевидно, что девушка безуспешно искала вигвам, в котором находился кто-то, с кем она желала переговорить. Наконец, отчаявшись, по-видимому, в своих поисках, девушка остановилась и два раза издала звук, очень похожий на волчий вой. Сигнал этот — а это, несомненно, был сигнал — помог ей выйти из затруднения гораздо успешнее, чем это сделали ее поиски. Почти тотчас же с двух противоположных концов лагеря ей ответили таким же воем. Девушка с минуту колебалась, лицо ее отражало неудовольствие, но, овладев собой, она тотчас же повторила свой сигнал, и внезапно возле нее очутились двое людей, точно выросших из земли. Одним из них был Красный Кедр, другим — Сандоваль.