Пещера и тени - Ник Хоакин

Ибо вокруг имени архиепископа сложился миф: будто бы он не умер, а спит в пещере, и встанет, когда придет для того время, и вместе с принцессой Урдухой вернется, чтобы освободить страну. Сама принцесса тоже всего лишь укрылась пока от людских взоров, хотя испанцы и утверждают, что схватили ее и повесили в Пангасинане.

И действительно, к концу века во время сбора урожая 1698–1699 годов разнеслась молва о том, что принцесса с архиепископом разоряют район Биколя, призывая народ возвращаться к языческим культам и сея смуту. Однако войска, посланные подавлять мятеж, не обнаружили ничего, что подтверждало бы присутствие там прелата или принцессы.

Близилось к концу следующее столетие, когда во второй половине 1797 года тревога и ужас объяли Центральную равнину, порожденные слухами о новом появлении принцессы и архиепископа. Крестьяне целыми семьями стали покидать свои хижины и рисовые поля, уходя в дикие края для того, чтобы вступить в языческие общины, которые создавала принцесса, или присоединиться к мятежным отрядам под началом архиепископа. Ночами шайки бандитов, обнаженных и дочерна вымазанных сажей, грабили богатые города. Факелами пылали церкви. На дорогах никто — ни монах, ни помещик не чувствовал себя в безопасности. Смута все ширилась, и для борьбы с нею из Манилы были посланы войска. В лесных чащах они действительно обнаружили воровские сообщества, жившие грабежом и разбоем, но не нашли никаких следов ни принцессы, ни архиепископа, хотя преступники и утверждали, что повинуются именно им. Поселения были сожжены, вожаки повешены. А крестьянам приказали вернуться в свои деревни, и среди них зародилась легенда, что рай, созданный глубоко в джунглях и столь безжалостно уничтоженный, вновь возродится, когда вернутся архиепископ и принцесса.

Еще одним столетием позже в горах Монтальбан, возвышающихся возле Манилы, среди горцев в глухих деревнях стала появляться странная пара: белый мужчина в красной набедренной повязке и туземная женщина в широкой пурпурной юбке патадионг. Впервые это случилось в начале августа 1896 года. Обычно они приезжали верхом, когда спускались сумерки, и, собрав жителей деревни, объявляли, что старые боги возвращаются освободить их. Месяц август станет началом борьбы за освобождение[104] и уже к концу столетия страна будет свободна от испанцев. Мужчины пусть держат оружие наготове — в нужный час их позовут. А прежде, чем умчаться прочь на своих конях, эти двое исцеляли больных, показывая людям, как могущественны духи-анито: вдруг начинал ходить калека или опухоль удалялась из женской груди без единой капли крови.

Два-три дня спустя мужчина и женщина появлялись в другом далеком селении. Похоже, они кружили по горам. А к середине месяца, побывав во всех тамошних деревнях, исчезли, хотя горцы горели желанием видеть их снова и снова.

А потом, в конце августа, горцы узнали, что в городе вспыхнула революция, восстание, предводитель которого — Андрес Бонифасио, верховный вождь тайного общества «Катипунан». Когда месяц уже был на исходе, горы Монтальбан наводнило множество беглецов — членов «Катипунана», ибо восстание было подавлено. В последний день августа прибыл сам верховный вождь, супремо Андрес Бонифасио, вместе с женой. И когда супружеская чета проезжала на конях через горные деревни, люди спрашивали, не бывал ли здесь вождь со своей женой раньше, но Бонифасио утверждал, что они в этих горах впервые.

Три месяца он и его жена скрывались в горах, а в декабре отправились в Кавите, где более успешное восстание переросло в настоящую революцию. Через полгода, в мае девяносто седьмого, горцы, последовавшие за Бонифасио, чтобы принять участие в сражениях, возвратились с печальной вестью: революция шла на убыль, а сам Бонифасио расстрелян на вершине холма в Кавите.

Однако в горах отказывались верить, что он мертв. Здесь считали, что в нем и его жене воплотились мятежные прелат и принцесса из легенды, которые могли лишь притвориться мертвыми, а на самом деле сокрылись от людских взоров, и, когда настанет час, они вернутся вновь.

Два с половиной века прошло с того дня, как архиепископ был погребен под ступенями алтаря в кафедральном соборе Манилы, в могиле, что ненадолго стала его пристанищем. Когда в конце шестидесятых годов семнадцатого века извлекли из земли его останки, чтобы перенести их в другое тайное захоронение, дева, которая потом станет известна как Эрмана Беата, уже совершала отшельнический подвиг в пещере холма Бато, и жестким ложем служил ей тот каменный алтарь, где архиепископ некогда возлежал со своей принцессой-жрицей и на котором он умер.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

АВГУСТОВСКАЯ ТЬМА

Тело, извлеченное из воды только два дня спустя, когда стих тайфун, спешно предали земле.

Во время мессы по сыну Чеденг в черном одеянии и вуали стояла на коленях возле Алекса; рядом они стояли и у могилы. По другую сторону были Почоло и Джек, а между ними — Моника. Дона Андонга хватил удар, и он оставался в постели, хотя послал свои четки, чтобы их вложили в руки юноши. Тем не менее, сказала Моника, старец отказался видеть священника. На похоронах, которые без объявления совершились рано утром, было мало народу. Истерзанный город большей частью все еще пребывал под водой.

Когда участники похорон расходились, выглянуло солнце — впервые за три дня.

Чеденг отодвинулась от Алекса, едва опустили гроб и могилу прикрыли щитом (кладбище представляло собой «парк памяти», могильные плиты здесь укладывали позднее). Они с мужем приехали в разных машинах и теперь тоже разъезжались порознь.

Джек подошел к ней, когда она поджидала у машины своего брата. Чеденг приподняла вуаль.

— А, привет, — промолвила она, бледная, но вполне владеющая собой. И, поцеловав его в щеку, добавила. — Дорогой мой, я никогда не забуду того, что ты сделал для бедного Андре.

— Я не сделал того, что обещал, Чед. Я не привел его домой.

— Тут ничем нельзя было помочь.

— Моника говорит, ты не ночевала дома?

— Не ночевала. Я живу в конторе — там и сплю, там и готовлю. Моника беспокоится, но мне надо побыть одной.

— Что собираешься делать?

— Пока ничего. Надо прийти в себя.

— Поездка в Америку откладывается?

— На время. Не могу я сейчас быть на чужой земле. Но не мешало бы переменить место — уехать куда-нибудь в провинцию, подальше отсюда, где ничто бы не напоминало о происшедшем.

Она не глядела на него и словно размышляла вслух. Не дает ли она ему шанс предложить ей свой остров в качестве убежища? Ему ужасно захотелось позвать ее туда, но он колебался. Сознает ли она в своем нынешнем состоянии, потрясенная, что говорит, что делает? К тому же он так и сжался от мысли, что это награда за то, что он старался спасти ее сына. Сейчас она способна на самые опрометчивые поступки, но не пользоваться же этим.

И все же ему казалось, что в этой сцене здесь, на кладбище, есть что-то гротескное.

— Твоя мать, — выговорил он наконец, — она ведь живет в Илоило[105]?

— Я же сказала — где ничто не напоминало бы о происшедшем. — Тон ее был резок, но взгляд все еще задумчив. — Кроме того, мама на меня сердита за то, что я оставила Алекса.

— А как Алекс воспринимает все это?

— Тяжело. Но его горе не сближает его со мной, а мое не может склонить меня перед ним. Если раньше у нас был шанс вернуться друг к другу, то теперь его нет. И, боюсь, никогда не будет.

— Но ты же не винишь его за…

— С чего бы? С таким же успехом я могла бы винить Нениту Куген, потому что ее призрак преследует нас, или тебя, потому что ты потревожил могилу, которую надо было оставить в покое.

— Значит, ты тоже чувствуешь, что призрак Нениты Куген преследует нас?

Лицо ее окаменело.

— Кто погубил Нениту Куген, тот погубил и Андре, — сказала она. Но тут же засмеялась, будто сама над собой: — Господи, как я запуталась! Говорю, что никого не обвиняю, а тут же ищу виновных… А вот и мой брат. Еще увидимся, Джек. Позвонишь, прежде чем уехать из города?

Глядя на удалявшийся автомобиль, Джек сказал себе, что теперь ему ясен ее замысел. Она считает Алекса виновным в смерти Андре и хочет его наказать, да побольнее. Сбежать со мной в Давао — один из способов погубить его. А себя она оправдывает тем, что обвиняет его в смерти Нениты Куген.

Надо немедленно уезжать, ничего не говоря ей.

Он и Почоло ехали с Алексом.

— Бедняге нужна моральная поддержка, — сказал Почоло.

Но Алекс не выглядел ни мрачным, ни печальным. Какая бы боль ни терзала его, он оставил ее в могиле сына. Сейчас он казался изнуренным и каким-то прозрачным, словно, очистившись мукой, стал бестелесным призраком. Он прошел от мрака трагедии к слепящему блеску бессмыслия и вернулся оттуда, с этой ничейной земли, обреченным на небытие. Джек и Почоло не могли подстроиться под него, как будто пусть доброжелательный и вежливый, но перед ними был чужак.