Зверь из бездны - Евгений Чириков

– Нет…

– А вот товарища Мишу наверняка не забыли… А товарища Спиридоныча тоже забыли?

– Ермиша? Неужели… ты…

– Я самый! Как поживаете, сестрица?

– Как же это ты здесь? В плен попал?

– Сам перебежал. Не желаю. Никакой слабоды у них нет, одна словесность, а на деле оскорбление личности: выпороли меня.

– Ничего не знаете про Мишу и Спиридоныча?

– Ничего не знаю. Убили, чай, на фронте… А вы, что… поплакали? Не сродственник он был? – спросил Ермишка, ткнув лопатой в могилу.

– Нет. Так… жалко. Молодой очень и…

– Эх! Не стоит плакать. Все там будем… Меня хотели расстрелять, а только случай спас… Скоро на фронт красных бить… Я очень это доволен, что опять вас увидал. Эх!

Ермишка вздохнул, сдвинул на затылок фуражку и любовно загляделся на Веронику.

– А я, сестрица, и раньше все думал: не красная вы, а белая…

– А почему же?

– Нет у красных таких… благородных и… Эх! Хорошо, что еще раз вас увидал… может, последний раз? Вот этак же ухлопают, и в могилу…

Опять вздохнул и тихо добавил:

– А вот меня зарывать будут, не придете поплакать?

– Приду. Бог даст, не понадобится…

– Неохота все-таки умирать, сестрица. Жить люблю… а не дают жить-то…

– Перебежите опять к красным?..

– Я? Нет, уж невозможно. Расстреляют за измену. Теперь одна дорога: бить красных. Они верх возьмут, мне все равно: смерть. Буду стараться…

– Убивать?

– Ну, а как же теперь?.. А то вот мы…

Ермишка огляделся по сторонам: все уже разошлись. Докончил, показывая на сотоварищей с лопатами:

– В зеленые мы собираемся…

– Будет врать-то! – испуганно бросил один из них и сердито посмотрел на Веронику.

– Не бойся: этот человек не выдаст!..

– Ну, Ермиша, прощай! Пора идти…

– Счастливо оставаться, сестрица! Дозвольте ручку поцеловать… Может, остальной раз вас вижу. Все кончено: перегорел… Догорай, моя лучина!..

Солдаты бросили работу и насмешливо смотрели, как Ермишка, подбежав к Веронике, схватил ее руку и поцеловал. Это было смешно: свалилась с его головы фуражка.

– Эх!.. – простонал Ермишка, отирая усы после поцелуя.

Солдаты хохотали. Долго их смех слышала уходившая с кладбища Вероника. Думала о Владимире, который… так похож на Бориса. Отдал ли он кольцо брату? Может быть, погиб вместе со Спиридонычем? Она заметила, что Владимир немного увлекся ею… Славный он! Если бы она не любила Бориса, может быть, полюбила бы его, Владимира, а теперь… теперь уже все кончено: она никого другого не может полюбить. Никого на свете! Смешной Ермишка… Теперь даже не страшный, как раньше, а только смешной. «Перегорел», – говорит. Действительно, перегорел: пропала прежняя самоуверенность и убеждение, что все понял и постиг. Тоже влюблен в нее!.. С каким благоговением поцеловал руку. Словно к иконе приложился. Вот тебе и «зверь»!.. Много таких, заблудившихся и пропадающих, попавших в сети дьявола и не умеющих оттуда вылезти… Тревога стала рождаться в душе Вероники: все вспоминался делавший предложение адъютант, просивший оставить ему надежду. Такова теперь жизнь: сегодня живешь надеждой, а завтра – в могиле, и все чаще стала приходить в голову мысль: а что если и любовь Бориса умерла? Может быть, и Вероника, как адъютант, едет в Севастополь с надеждой, а… Борис давно любит другую? Может быть, и ее надежда – обман, мираж… Делалось страшно думать о скорой поездке в Севастополь, о первой встрече, первом взгляде, первом слове… Ведь для ее чуткой души все будет ясно при первой же встрече их глаз… Так близко и так вместе с тем далеко они сейчас друг от друга!

Санитарный поезд № 5 уже был сформирован, и через неделю было назначено отправление в Севастополь. Через неделю все откроется. И страх, и радость бушевали в душе с каждым днем сильнее. Заходил в лазарет Ермишка и все просил взять его в санитары.

– Вот как буду стараться: жизни не пожалею для вас!

– Вас не пустят. На фронт посылают… Подумают, что…

– Во первом случае, я имею достаточно ран, а второе – вам только два слова начальникам сказать, и готово… Дайте письмецо от вас, а я уж сам… Удостоверьте, что я вам известный и можно поручиться.

Чтобы избавиться от надоеданий Ермишки, Вероника написала записку, мало думая о результатах. Каково же было ее удивление, когда Ермишка, со счастливо расползавшейся рожей, с сундучком за плечами, пришел в санитарный поезд и сообщил, что отпущен.

– Ты поторопился. Надо еще поговорить с врачом. Кажется, санитаров больше не требуется…

– Запишите сверх штату! Ничего мне не надо, только чтобы возля вас…

Это было так трогательно, что наблюдавший сцену врач, тоже уже завороженный Вероникой, похлопал Ермишку по плечу и сказал:

– Я тебя понимаю. Оставайся, брат… сверхштатным.

– Так точно!.. Рад стараться, Ваше высокоблагородие.

– Мы все около Вероники Владимировны сверхштатные.

Нельзя сказать, чтобы Вероника обрадовалась такому исходу дела: Ермишка не внушал ей доверия, и знала она кое-что из его страшного и грязного прошлого. Но теперь поздно… Не следовало давать записки… Но разве она думала, что ее протекция так значительна? Вероятно, какой-нибудь из полковников, напевающих «Любви все возрасты покорны»…

Ермишка в тот же день освоился и вел себя так, точно он с малолетства жил в этом поезде и вагоне, знал с малолетства всех служащих и раненых. Вечером, попивая чай с санитарами, посвящал их в свое мировоззрение:

– Человек – животное сознательное. Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. Я все постиг и так полагаю: у красных меня выпороли, у белых хотели расстрелять, а тоже только выпороли. Где лучше? Ответь, если ты животное сознательное! С заду, братцы, научился!..

Всех смешил Ермишка в поезде и за это сразу сделался общим любимцем. Ни с того ни с сего начал называть, сперва только заглазно, Веронику «княгиней».

– Разве она княгиня? – спрашивали санитары.

– Она-то? Княгиня! Ваше сиятельство!

– А мы и не знали.

– А что вы, не видно, что ли, сразу, что она высокого роду-племени?

– Так-то оно так, а никто не называет…

– Не любит она этого. Карактер без всяких аннексий и контрибуций.

И так Ермишка поверил своей собственной выдумке, что и в глаза начал называть:

– Княгиня!

– С чего ты взял, что я княгиня?

– Не скрывайте, княгиня! Я все знаю.

И все понемногу начали называть Веронику «княгиней», а ей надоело возражать. Пусть! Все равно: княгиня так княгиня… Однажды пошутила с Ермишкой:

– Княгиня – называют, когда замужем, а я девица, значит – княжна.

Ермишка посмотрел и покачал отрицательно рожей:

– Нет! Не подходит к вам. Княгиня – лучше.

– Ну, ладно. Все равно.

– Слышал, княгиня, что в четверг в Севастополь отправимся? Правда?

– Кажется.

– Море там. Никогда не видал. Не доводилось. Очень даже любопытно. Плыви, мой челн, на воле волн!..

Мечтал о море и пел:

Эх, тучки, тучки понависли,Над морем пал туман…Скажи, о чем задумал,Скажи нам, атаман!..

Стремился сделаться, по его собственному выра-жению, «вроде как адъютант при княгине», ревновал ее ко всем служащим, даже женщинам, и говорил шепотом, когда она ложилась отдохнуть в своем купе, даже на площадке вагона. Замечание или выговор от нее расстраивали Ермишку на целый день, и он уходил в уборную и плакал от отчаяния.

Однажды подошел к поезду молоденький офицер, подал стоявшему на площадке вагона Ермишке букет красных роз и строго сказал:

– Немедленно передай сестре Веронике Владимировне! Знаешь ее?

– Княгиню? Как знать! Только они почивают, и будить я не буду.

– Ну, потом! Когда проснется.

– А как про вас сказать? – довольно строго спросил Ермишка, гордый своей близостью к пленившей его девушке.

– Она знает…

Ермишка цветы взял и проводил офицерика ревнивым злым взором. Много она этаких-то видала. Так и будет всех вас на памяти держать? Небрежно бросил букет в своем купе, где жил с товарищами, на столик и все думал, отдать или выкинуть в клозет? Почему он ей букет? Может, они того… снюхались? «Я тебе обломаю ноги!»… Решил отдать и посмотреть, как она примет. Обрадовалась, засмеялась…

– Знаете, княгиня, этого человека, который подарочек вам этот?..

– Нет. Он ничего не велел мне сказать?

– Скажи, говорит, что тот самый, которого она обожает…

– Что за вздор? Врешь ты.

– Эх!..

Махнул рукой и ушел из купе княгини. Потом поглядывал, как обращается княгиня с букетом: смотрит ли на него, часто ли нюхает и сменяет ли воду? Милы ли ей эти цветы?.. Два дня продержала, а потом взяла их и пошла в город, к кладбищу. Проследил: на могилу адъютанта положила.

– Хорошо, брат, что ты мертвый!.. Убил бы, если бы… Эх! Зазнобушка моя неоцененная! Умру за тебя, а все-таки никому не отдам… Лучше никому не доставайся! Лучше своей рукой убью, чем…

Вероника не замечала, как в Ермишке все росла и крепла эта странная и страшная «любовь».