Млечный путь № 4 2016 - Песах Амнуэль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перевод с английского: Михаил Максаков
Амброз БИРС
МОЙ СОБСТВЕННЫЙ ПРИЗРАК
Случай, о котором я хочу поведать, произошел лично со мной. И хотя мне уже доводилось рассказывать об этих событиях раза три или четыре, не думаю, что слишком их приукрасил. Но, когда история передается из уст в уста, это происходит неизбежно. Потому я и решил изложить все в печатном виде – так сказать, зафиксировать истину, прежде чем молва извратит то, что было на самом деле. Неоднократно мне приходилось наблюдать – происходило это со мной или с другими людьми, – как подводят нас наши собственные чувства: например, то, что мы только видели, вдруг дополнительно обретает еще и звук, а пережитое сильное волнение рождает тактильные ощущения, которых, казалось, быть не могло. Хотя события, о которых пойдет речь, вызвали у меня сильные переживания, льщу себя надеждой, что мне поверят.
В то же время я совершенно убежден, что центральный эпизод истории, как бы скептически я ни относился ко всему сверхъестественному, иного объяснения, все-таки, не имеет. Именно сверхъестественный его характер и представляется мне самым простым и разумным объяснением.
Около четырех лет тому назад, я жил тогда в Лондоне, мне довелось ночевать в доме моего друга, расположенном в одном из пригородов неподалеку от знаменитого Хрустального дворца{2}. Хотя я боюсь спровоцировать недоверие к своим словам, скрывать имя джентльмена – хозяина дома, не вижу смысла. Его звали Том Худ-младший, сын покойного Томаса Худа, поэта. Его тоже нет среди живых. Разумеется, есть некая ирония в том, что при крещении ему дали имя отца. Впрочем, сестра на надгробии брата исправила невольную ошибку.
Так вот, у Тома был небольшой, но уникальный в своем роде дом, полный, и даже более чем полный, всевозможных необычных и незаурядных вещей – редких книг, предметов искусства, сувениров и безделушек – изысканных и очень древних. Позади этого необычного дома был сад – небольшой по размерам, но тоже очень необычный: в нем росли причудливые растения, цвели странные цветы. У нас была привычка выходить в этот сад по вечерам, после обеда, чтобы выкурить там по сигаре.
Потом мы шли наверх, и иной раз сидели целую ночь, попивая грог, покуривая трубки и рассуждая о вещах, в большей или меньшей мере связанных с этим миром и миром потусторонним. Ни он, ни я не отличались ортодоксальными взглядами, но Том, как мне кажется, все же был подвержен суевериям. Впрочем, его суеверность была почти неуловима и столь прихотлива в своих проявлениях, что и сейчас не возьмусь определить ни ее характер, ни найти для нее границ или пределов. Вполне может быть – причина в неразвитом религиозном чувстве или в его философских убеждениях. Возможно, он так чувствовал или просто шутил. Как бы там ни было, но беседы наши были восхитительны, это был пир мысли, порхающей в удивительном танце и размышляющей о вещах непознаваемых и потусторонних, лишь изредка возвращающейся к миру материальному, – когда нужно было долить вина в стакан или набить табаком трубку.
Том недавно потерял жену – видимо потому мы много размышляли о смерти, говорили о бессмертии, о возможности душ умерших возвращаться на землю. И – как-то само собой получилось – поклялись друг другу, что тот из нас, кто умрет первым, обязательно подаст знак живому с «того света».
Эта клятва, насколько я помню, прозвучала как раз тогда, когда мы виделись в последний раз и провели всю ночь за разговорами. На следующий день я уехал из Лондона, потом жил в разных местах, пока не обосновался на долгое время в Уорвикшире, в городке Лемингтон.
Примерно в это время состояние здоровья Тома, которое и так никогда не было блестящим, стало быстро ухудшаться. Его частые письма ко мне содержали наполовину шутливые, наполовину серьезные предсказания приближающегося конца. Он знал, что смерть близка, знал об этом и я. Сейчас неловко об этом вспоминать, но мы оба – и он, и, что особенно печально, и я, не относились к приближающейся смерти серьезно, превратив ее в предмет для литературных упражнений – в стихах и прозе.
Однажды я получил телеграмму и поспешил в Лондон. Здесь самые худшие мои предчувствия подтвердились: Том умирал. Я остался подле него и разговаривал с ним в последний раз. Говорил он, и я запомнил его слова: он убеждал меня, что напрасно я упорствую в отрицании загробного существования, что я ошибаюсь. Он говорил очень серьезно, даже торжественно, поэтому слова его глубоко на меня повлияли, хотя, конечно, и не убедили, что существует еще какой-то иной мир, кроме этого, земного. Я вынужден был вернуться к себе в Лемингтон, а потому на похоронах не присутствовал. Тома погребли на Нанхэдском кладбище при большом стечении литературной братии Лондона – у многих в сердцах прискорбное это событие оставило след.
Несколько месяцев спустя, однажды вечером я бродил по окрестностям Лемингтона. Насколько помню, мое внимание, главным образом, было отдано лучам закатного солнца: они так живописно высветили башни замка в Уорвике – он стоял всего в двух милях от того места, где я находился. Утверждаю, я совершенно не думал о Томе и не вспоминал о нем в тот момент. Высокий, темноволосый человек шел по тропинке мне навстречу. Его глаза были устремлены на меня; их взгляд был так знаком и полон дружеского участия – это был Том! В тот момент мне не только не пришло в голову, что он несколько месяцев назад умер, я был скорее удивлен тем, что он делает здесь, в сотне миль от Лондона. Тем не менее все было совершенно естественно. Единственное, что меня поразило, это то, что он прошел мимо и не поздоровался со мной; более того, похоже, даже не заметил протянутую мной руку. Я был совершенно обескуражен. Мгновение спустя, когда растерянность моя прошла, я обернулся, чтобы окликнуть его, но я был абсолютно один – ни души кругом. Я оглянулся – ни впереди, ни позади меня никого не было. Это я помню отчетливо.
Нет нужды объяснять мои чувства: они были смутны, я пребывал в полной растерянности. То, с чем я столкнулся, было ничем иным, как воплощением души – призраком умершего друга. Он подал мне знак, что наша дружба продолжается – пусть и не
