Любовь больше, чем правда - Александр Ермак

Катя собралась в мгновение ока. И уже на рассвете они покинули город.

Как медленно продвигался к столице поезд. Ползли за окном рощи, поляны и молодые необстрелянные еще солдаты. Противотанковыми снарядами пролетали воробьи. На обгон уходил уже тридцать первый велосипедист…

Но, чу, объявили прибытие.

Слезы застлали глаза Кати. Как ни старалась, но она никого не могла различить на перроне. Не могла различить даже и сам перрон. И тогда старик Пилеменос начал сам перечислять ей встречающих:

– Фома и Марфа Андреевы с цветами… Айша и Гнудсон с цветами… Чикита и Большой олень с цветами… Долорес и Мойша с букетом… Кто-то с детьми… Отец Прокопий с кадилом… А там, елки-маталки, в кресле-каталке…

– Я вижу, – проморгалась вконец Катя, – Это Константин, живехонек…

Замотанный во все белое Костас чем-то призывно махал ей. И Катя поняла вдруг, что он не машет, а выписывает в воздухе вензеля:

– Я л-ю-б-л-ю т-е-б-я, К-а-т-я…

– И я люблю тебя, Костас! – крикнула Катя и спрыгнула с подножки еще мчащегося на пятой скорости поезда. Больно ударилась о железобетонного носильщика и, разумеется, проснулась.

– О, господи, так это был только сон, – поднялась она с дощатого пола и утерла носик, – настоящими были только слезы…

Катя уныло посмотрела на никем не потревоженную дверь, раскрыла неиспользованную аптечку:

– Йод, бинты на месте… Размечталась: старик Пилеменос за ней приедет. Чуть ли не приползет на коленях. Ага, он, наверное, сейчас с похмелья себе в ванной отмокает. После бурной и продолжительной свадьбы сына… А Костас сейчас вовсю ласкает Чикиту и говорит ей всякое разное приятное. Кому я нужна такая беременная женщина из провинциально-привокзального кафе?… Никому, только моим малышам…

Катя погладила свой тепленький животик и с тяжелым вздохом вышла на улицу. Она побоялась остаться в доме и вновь заснуть, вновь увидеть этот счастливый сон и его такую несчастливую развязку.

– И что это меня так в сон клонит? – спрашивала она сама себя, – в самый разгар дня? А может, так и должно быть в моем-то положении?

Катя побрела к своему кафе, чтобы сегодня в собственный выходной день посидеть в нем запросто, как самый обычный затрапезный посетитель.

Она присела на стул так, чтобы не потревожить на бедре синяка, образовавшегося в результате падения с кровати. Хотела заказать себе рюмку любимого вишневого, но изнутри ее одернули, и Катя согласилась:

– Чашку кофе без кофеина.

– Сей момент, уважаемая, – театрально раскланялся с ней хозяин и завистливо посмотрел в сторону приближающегося поезда:

– Нет, этот фирменный на таких полустанках как наш не останавливается. А клиенты там, наверное, не хилые…

Пассажиры этого поезда действительно были при теле и при копейке. В отдельных велюровых купе разместились крупные политики, бизнесмены, высшее звено инженерно-технических работников, а также самые талантливые творческие личности. Все они ехали на грандиозный ежегодный концерт в честь Падшего Ангела к месту его непосредственного падения – в долину Святого Бартера.

У окна одного из люкс-купе сидела Долорес Каплан. Ехала она в эти места не впервой. Но каждый раз по мере приближения к долине Долорес ощущала невнятное нарастающее волнение.

Нет, она нисколько не сомневалась в своих талантах, в успешности своего наступления. Просто на подъездных к долине путях на нее наваливались грузные воспоминания и размышления.

И в этот раз Долорес смотрела в окно, думая об удивительно цельно прожитой жизни. О том, что она сама вышла замуж по отменной любви. О том, что по приличной любви выходит и приемная дочь Чикита.

– Все одно к одному, – уверяла сама себя Долорес, – как ни крути, а любовь – материальная сила. Сильней случая и обстоятельств, сильней любой выдуманной и невыдуманной реальности…

Долорес вспомнила, как она впервые повстречала Мойшу. Тогда у нее – для многих наивной студентки консерватории – уже был парень. Рыжий Ларри, имевший виды на наследство своего троюродного дяди в Глуахаро, водил ее в паб по выходным. Крепко мял своими рабочими ручищами, дышал в лицо пивом. Она млела, таяла и представляла себе как все счастливенько устроится после получения наследства и свадьбы. Как она будет встречать вечером уставшего, ходившего по привычке на работу Ларри. Как он будет наворачивать за обе щеки щи и картошку с мясом, приготовленные прислугой по ее рецепту. Как будет рассказывать о своих трудовых достижениях, о том как его уважают в цехе товарищи, и мастер, и другие прочие начальники, не имевшие глуахарских наследств.

А потом, отодвинув стакан и тарелку, он ласково погладит ее по набухшему животу:

– Пролетарии всех стран, размножайтесь…

И она снова замлеет от счастья и сыграет мужу, набившему брюхо и оскомину, любимую «Нежную элегию».

Но подобные мечты разбил фатально появившийся на консерваторном небосклоне Мойша. Конечно, этот худосочный хлюпик и очкарик внешне никак не мог сравняться с богатырем Ларри. Но хлючкарик оказался сыном алмазного барона, и потому стоило Мойше открыть рот, как у Долорес тут же подкашивались ноги. Она слушала его, забывая о времени и о себе.

– Долорес, – пел ей Мойша, – Вы самая красивая в мире девушка. Местами даже девица. Самая талантливая, самая головокружительная, самая очаровательная, самая привлекательная, самая внимательная, самая таинственная, самая сексапильная, самая умная, самая понятливая, самая стройная, самая интеллигентная, самая чувственная, самая выразительная, самая изумительная, самая благодарная, самая мудрая, самая раскрепощенная, самая аккуратная, самая сдержанная, самая пробуждающая, самая раскрывающая, самая влекущая, самая увлекающая, самая обезоруживающая…

Долорес, как я жил без вас. Вы такая всеобъемлющая, такая по всем вопросам продвинутая. Я никогда не встречал кого-либо более женственней вас. Поверьте мне, вы самая-самая-рассамая…

Выслушивая все это, она просто раззявилась, Мойша легко овладел ею, ничего особенного для победы вроде бы и не предприняв. Отныне Долорес была его и только его. И она вышла за Мойшу, быстро найдя общий язык с его родителями.

И сейчас в поезде Долорес вновь вспомнила все, что шептал ей по ночам очаровательно богатый Мойша. Заодно вспомнила и первый поцелуй своей первой и последней свекрови. Ее счастливые, сияющие глаза. Страстные глаза тестя. Как наяву Долорес увидела и обнявшихся Чикиту с Большим оленем. В их тени стояли Костас и потупившая перед ней взор Катя.

Долорес, вздохнула, и мысленно простила ее:

– Я не держу на тебя зла, детка. Ты ведь теперь мне как вторая неродная дочь. А после свадьбы с Пилеменосом станешь совсем наша. Сможешь есть бананы, бросая кожуру, как хочется и куда хочется. Так что живи… Только не надевай больше то самое платье от «Пиноккио». Пусть оно украшает только меня…