Гувернантка - Стефан Хвин

Сначала большое, в черной раме, с отражением купола св. Варвары; потом круглое, с позолоченными завитками, темное, обращенное, будто огромная линза подзорной трубы, к нише, в которой росли папоротник и плющ. Взмахом зажатого в пальцах полотна мы гасили светлые отражения наших лиц в зеркальной глубине, ладонью бережно разглаживали белую ткань на холодном стекле.

Потом, не дожидаясь указаний отца, мы принялись закрывать мебель. Полотно медленно опадало, превращая стол в белый остров на темном полу. Под белыми волнами исчезал буфет, мамино бюро, кушетка, гасло сверкание латунных дверных ручек и позолоченной оковки замочных скважин.

Под вечер все стулья и кресла на голом полу салона напоминали сидящих людей, обмотанных белыми бинтами. Застывшие, изменившиеся до неузнаваемости предметы, когда-то бывшие шкафом, кушеткой, буфетом, пугали каждого, кто останавливался на пороге, молча наблюдая за медленным преображением дома. Когда мы, устав, сели в кресла, наши фигуры странным образом уменьшились в их неподвижных объятиях. Отец ходил по комнатам, казалось, не замечая нашего присутствия, словно эта белизна целиком нас поглотила, и, записывая на узеньком листочке, что еще нужно положить в кофры и сундуки, бормотал что-то себе под нос, но тишина уже не спеша надвигалась со всех сторон.

В другое время мы бы, наверно, пробегали мимо этих безмолвных фигур, наполняя криком и смехом ближние и дальние комнаты, но сейчас, утонув в белых сугробах полотна, сидели, ничего не говоря. Янка, огибая нас, сносила в салон маленькие зеркала. Расставленные на подоконнике, они улавливали радужные остатки дня. Золотые пятна метались по потолку, как ослепленные солнцем летучие мыши. Со стен исчезли фотографии. Теперь они лежали на сундуке, будто медальоны из льда с застывшими водорослями внутри. В последний раз блеснул синевой на обоях японский рисунок женщины с веером, который панна Эстер перед отъездом подарила матери. Потом на стене остался уже только бледный прямоугольник от снятого «Праздника трубных звуков».

Мать подносила к свету вазы с выгравированными на стекле ирисами, проверяя, нет ли где-нибудь трещин, потом стирала с них пыль и, обернув фланелью, осторожно клала в кофр. Кухонная утварь, всегда так бойко постукивавшая по мраморной столешнице, теперь беззвучно ложилась на подстилку из давно утратившей запах морской травы. Металлические кастрюли за мгновенье до того, как скрыться в чреве картонных коробок, ловили зеркальной выпуклостью стенок розоватый блеск угасающего солнца, словно хотели запастись светом перед тем, как надолго погрузиться во тьму. «Ты уже положила серебро?» — кричала мать Янке из отцовской комнаты. «А салфетки? Вы не забыли салфетки?» — в ответ кричала из кухни Янка.

Двери во всех комнатах были распахнуты настежь. Внезапный сквозняк взметал из-под ног клубки пыли. Янка, закусив от усилия губы, переносила на подоконник греческую вазу, затем вынимала из гардероба тяжелые охапки пальто, вместе с матерью укладывала шелестящие нижние юбки на сетку кровати, с которой было снято постельное белье. Отец старательно обвязывал книги вощеной бечевкой.

В гостиной эбеновая статуэтка девушки, тщательно обвернутая разорванным на узкие полоски полотном, сонно-тяжелая, будто выловленное из глубокого омута изваяние, отправлялась в выложенный атласом сундук, в дубовую темноту под откинутой мраморной с прожилками крышкой. Когда свернули ковер, на золотисто-коричневых досках пола проступил не стершийся до конца рисунок годичных колец. В пустой ванной — странно высокой и холодной — на никелированных крючках уже не висело ни одного полотенца. Тазы лежали в углу вверх дном. Стеклянная полочка под зеркалом опустела. В комнате на втором этаже мать опускала на кровать панны Эстер тяжелые сборчатые платья с нашитыми цехинами, словно раскладывала на траве скользкие, верткие, только что пойманные, покрытые блестящей чешуей рыбы с рубиновыми глазами и стеклянистыми жабрами.

Небо за окном было усыпано зелеными звездами. Поднимаясь наверх с лампой в вытянутой руке, можно было увидеть, как свет выхватывает из темноты окаменелые наросты гипсовых украшений на стенах. Янка подметала голые полы.

В пустом салоне под потолком медленно покачивалась на сквозняке хрустальная люстра в сером полотняном чехле, похожая на седой кокон, опутанный серебряными нитками слизи.

Равнина

Поезд проезжал какую-то станцию, на белой вывеске под жестяным навесом перрона мелькнули готические буквы. Marienburg? Потом красные крыши замка, башня с железным флажком, караульня. Отец дремал у окна. Мать куталась в черную накидку. Анджей спал, положив голову мне на плечо. Под железным мостом сверкнула темная река, буксир с баржей, горящий фонарь, отблески огня на воде. Зеркало в купе, сетки для поклажи, чемоданы, раскачивающийся вагон, дрожащая занавеска на двери.

За окном пролетали длинные клочья тумана, небольшие рощицы, ивы, над полями порой мелькала островерхая крыша костела, белые с черными балочными перекрытиями дома, потом опять мост, длинный, гудящий, с башенками из желтого кирпича. Я прислонился головой к окну. Внизу, под решеткой моста, вширь и вдаль, до самого горизонта разлившаяся река с темными водоворотами, над нею солнце, низкое, бледно-желтое, в просвете сизых туч. По обеим сторонам большие травянистые равнины. Висла? На станции, которую мы проезжали, мелькнула вывеска с надписью «Dirschau».

И опять сон. Советник Мелерс, загруженные фуры на Розбрате, гостиная с мебелью красного дерева, минералы и раковины, разложенные на адвентовом плюше, солнце над церковью, золотые купола, сосуд голубоватого стекла, Васильев в разорванной на груди рясе, дом на Новогродской, пронзительный звон разбивающихся оконных стекол, пораненная рука панны Эстер, камень, вертящийся на полу, книга в красном коленкоровом переплете, потом лампа, приоткрытая дверь, Зальцман, негромкие слова: «Пан Чеслав, вам лучше уехать». Отец медленно поднимает голову, щурится, белым платком протирает очки: «Вы так думаете?» — «Я так думаю. Это спокойный город, поверьте. Склады на Speicher Insel[56], четырехэтажные, с погрузочной платформой. Шрёдер хочет привлечь в компанию капитал Гелдзинского и Румянцева. Ратонь не против, он открывает новую контору, так что…»

Я проснулся.

Свет.

Контора? Отец? Зальцман? Speicher Insel?

Я смотрел на мать, на отца, на Анджея. Поезд, вырываясь из ночной темноты, мчался в сторону узкой полоски зари, пробившейся над равниной. Вагон мерно покачивался. За окном промелькнуло несколько берез, синий далекий горизонт, перерезанный рядами ив, прудик, заросший аиром, потом опять ивы. Туман, растянувшийся низко над землей, рвался от теплых выдохов локомотива, телеграфные столбы и одинокие деревья темными промельками проскакивали мимо вагона, и вдруг, когда я в полудреме смотрел на сереющую в тумане за окном равнину, равнодушно следя за перемещением теней на полях, вдруг в этом расползающемся тумане перед локомотивом я увидел знакомый пейзаж, будто фотографии с буфета в комнате панны Эстер рассыпались над полями поблескивающим веером, как пасьянсные карты.

Я протер стекло. Над равниной маячил смутный контур далекого города, едва заметная башня, рядом с ней еще одна, более стройная, потом, на мгновение, все спряталось за деревьями, справа от железнодорожного пути сверкнуло солнце, равнина вырвалась из объятий леса, высоко над клубами туч вспыхнул свет. Рассвет, в чьи лучезарные врата мы въезжали, разгорался, озаряя холодным блеском пещеры темных туч и заливы перистых облаков. На минуту небо заслонила поросшая травой насыпь, мелькнула кирпичная стена будки стрелочника, черная надпись «D1», за шлагбаумом железнодорожник с медным рожком, зыбкие, беспокойные тени тополей, красные яблоки на ветках яблонь…

Я видел, как приближается город. Расплывчатые очертания крыш и башен то становились отчетливее, то исчезали в синеватой дымке за длинными рядами ив. Птицы, вспугнутые ревом локомотива, срывались с плотин и края канав с голубой водой. По обеим сторонам вагона начали появляться первые кирпичные дома, лязгнули стрелки, за стеклом проплыла боковая железнодорожная ветка с притушенными сигнальными огнями, в лучах все выше поднимающегося над равниной солнца искрилась на телеграфных проводах роса, окутывавшие поезд рваные серые клочья тумана рассеялись, открывая высокую голубизну, улетели, осветив воздух прозрачностью ясного неба, за окном на полустанке мелькнула жестяная доска с надписью «Ohra», а потом, когда мы проскочили последние дома предместья, слева, высоко, над тополями, березами, рябинами внезапно появился тот холм, тот травянистый, поднимающийся уступами, похожий на усеченную пирамиду холм над скованной облицовкой канала водой, который я так хорошо знал по фотографиям.