Семь смертей Лешего - Андрей Салов

Вечно пьяного доктора вряд ли стоило опасаться. Вот уже несколько месяцев, как из записного болтуна, он превратился в отшельника и молчальника. Он даже пил в одиночестве, предпочитая любому обществу, компанию себя, любимого. Но помимо доктора Мельниченко, есть еще Авдеич, пострадавший совсем недавно за свою честность и принципиальность. И тут такое происшествие, словно они хотели специально подставить его. Нет, конечно, у них и в мыслях не было, да и не могло быть ничего подобного, но все произошло именно так. Хотя, быть может им окажется на руку, недавнее незаслуженное наказание Авдеича. Быть может, он поумерит служебное рвение и не станет особо доискиваться до первоистоков очередного, случившегося на его территории, чрезвычайного происшествия.

Оставалось одно, выяснить, кому предстоит посетить с полуночным визитом местного эскулапа, сообщить о трагедии в сторожке колхозного сада. Все, как всегда решил жребий, по которому мчаться к доктору Мельниченко, предстояло Лешке, в компании с Петькой, тихим, белобрысым мальчишкой, жившим на соседней улице. Жил он в доме с мамашей, похоронившей несколько лет назад трагически погибшего мужа-тракториста и с тех пор запившей, работающей дояркой в колхозе, да с парой малолетних, совсем еще сопливых сестер.

Пацаны понимали, что не смотря на любой даже самый благоприятный для них исход, порки не миновать. Неделю-другую, заведомо придется на брюхе проваляться, подставляя живительному телу искалеченную и исполосованную ремнем, часть тела, которой не везет больше, чем любой части человеческого организма. И самое обидное, что за все то дурацкое, что порой приходит в голову, сполна приходится расплачиваться именно ей, заднице, филейной части организма.

За ночные проделки в колхозном саду, достанется всем по первое число. Кому больше, кому меньше. Во вторую группу входили Лешка с Петькой в силу определенных причин.

Петька потому, что вот уже несколько лет числился безотцовщиной и матери-пьянчужке, по большому счету было наплевать на отпрыска. Интерес ее к нему, бывал весьма кратковременным, в перерывах между бутылками спиртного, и вполне определенный. Она всегда, в те редкие моменты, когда приходила домой трезвой, пыталась отловить несносного мальчишку и всыпать ремня по первое число, даже не дознаваясь, виновен ли он в чем-либо вообще. По правде говоря, подобного дознания и не требовалось вовсе, ее Петрушка постоянно оказывался, замешан в различных делах, за которые его, как и прочих участников, нужно было драть, как сидорову козу. Петька, не смотря на юный возраст, прекрасно изучил мамашины повадки и старался не попадаться ей на глаза в те редкие моменты, когда она заявлялась с работы трезвая, усталая и злая. А если и случалось такое недоразумение, то старался тотчас же исчезнуть, прочь с ее глаз, пока тяжелая материнская рука, не добралась до ремня. И только заслышав в избе тоскливую песнь, исполняемую хмельным, до одури знакомым голосом, он возвращался домой без боязни, понимая, что теперь матери не до него. Она снова пьет и тоскует о потерянном муже.

Лешка, насчет побоев, тоже мог особо не беспокоиться. Он был у деда с бабкой единственным внуком, отрадой дряхлых лет, как любил говаривать дед, хотя он даже отдаленно не напоминал дряхлого старца, каковым любил прикидываться на словах. Дед у Лешки, был еще будь здоров, и мог дать фору молодым. Под его горячую руку попадаться не стоило, выпорет так, что мало не покажется. Но здесь у Лешки был козырь, который позволял в определенной степени надеяться на сохранность собственного зада. Он остался один одинешенек у деда с бабкой, с тех пор, как Авдеич арестовал и увез в город, отца. Срок ему отмерили хоть и по минимуму, но вполне серьезный для еще крепких, но уже давно не молодых, людей. Дед с бабкой могли и не дождаться возвращения в отчий дом единственного отпрыска и его любимые черты они искали, и находили во внуке. И они баловали его, холили и лелеяли, прощали многое, даже то, за что можно и выпороть.

Лешке с Петькой потребовалось не более 5 минут, чтобы сбежать с горки, где расположен колхозный сад в деревню, прямиком к жилищу вечно пьяного и страдающего бессонницей доктора. Тускло освещенное окно избы фельдшера, с коптящей внутри керосиновой лампой, красноречивее любых слов говорило о том, что хозяин лечебного заведения, по обыкновению дома, и пьян, как может, борется с приступом бессонницы. Это был хороший знак, в противном случае, когда доктор наконец-то засыпал мертвецки пьяным сном, задув коптящий фитиль керосинки, свалившись под лавку, добудиться его, было не просто, если вообще возможно.

Доктор Мельниченко не спал. Пара любопытных детских носов уперлась в стекло фельдшерской избы, служившей еще и лазаретом. Две пары глаз уставились из темноты вовнутрь, оглядывая происходящее внутри. Картина, представшая взору, была обыденной и привычной, виденной уже не раз. Доктор Мельниченко в компании выпивки и закуски мужественно сражался с бессонницей, и, судя по количеству и диспозиции расставленных на столе объектов, до решительного сражения, дело еще не дошло.

Любили пацаны, шутки ради, заглянуть в окно фельдшерской избы и позабавиться. Они развлекались так еще с тех пор, когда доктор Мельниченко предпочитал коротать длинные зимние, и короткие летние ночи, в компании верных приятелей, сподвижников и собутыльников, деревенских алкоголиков и полудурков, - Свидера и Шалоумова. Сколько раз им ставился под дверь специально для такого случая, принесенный с колхозного двора, здоровенный металлический лом, настолько увесистый, что приходилось его тащить вдвоем и по очереди. Со временем в хозяйстве вечно пьяного доктора их скопилось не менее дюжины. Об удачном итоге очередной такой шалости, можно было без труда узнать уже на следующий день, от очевидцев, или самим прогуляться мимо докторской избы. И результат этот горел на лице Шалоумова, или Свидера, набухая на лбу здоровенным, с кулак шишаком, в зависимости от того, кто из этих, вечно пьяных придурков, отрывал в ту ночь свою задницу от лавки, чтобы открыть дверь.

Вскорости даже эта, казалось бы, развеселая забава наскучила. Никакой остроты и полнейшая, вызывающая непроглядную скуку, предсказуемость. Никаких поползновений изловить и изобличить ночных подлянщиков, так и не было предпринято. События разворачивались по привычной, вызывающей зевоту, программе. Дверь подпиралась ломом, затем следовала серия ударов в дверь и тотчас же пацаны исчезали во тьме, едва раздавался скрип половиц и звук тяжелого, движущегося к двери, тела. А затем дверь распахивалась, навстречу позднему визитеру. В образовавшееся отверстие глухо ухал лом, а вслед за этим раздавался отчетливый удар о твердокаменный лоб одного из сельских санитаров. И сразу же за шлепком удара, длиннейшая россыпь слов, состоящая целиком из трехэтажных, непечатных выражений, слушать которые, а тем более произносить, детям было строго-настрого запрещено. Но они с удовольствием выслушивали длинную, заковыристую тираду местного оратора, Цицерона, от мата, пока дверь докторской избы оставалась открытой, а лицо, придерживающее ее, с пьяной тупостью, обшаривало окрестности. Словно пытаясь кого-то отыскать, хотя даже самому молодому из мальчишеской команды, было ясно, что как не таращь пьяная рожа остекленевшие глаза в темноту, но видит она не далее собственного носа. Да и то, только в том случае, если перед покрасневшим от ежедневных возлияний носом, окажется очередная бутыль спиртного.