Изумруды к свадьбе - Виктория Холт

А потом шла такая запись:

«Сегодня утром, когда мы занимались историей, в классную комнату пришел папа. Он был очень грустным и сказал: «Франсуаза, у тебя больше нет мамы! « Я понимала, что должна была бы заплакать, но у меня ничего не получалось. А папа смотрел на меня так печально и так строго. «Твоя мама была больна в течение очень долгого времени и не могла уже поправиться. И Бог внял нашим молитвам». Но я не молила Бога, чтобы она умерла, сказала я. А папа ответил, что пути Господни неисповедимы. Мы просто молились за нашу маму, и Бог даровал ей облегчение. «Она теперь больше не страдает», – сказал он и потом ушел...

Папа просидел в комнате мамы два дня и две ночи. Он не выходил оттуда, и я тоже ходила в ту комнату, чтобы отдать долг умершей. Я долго стояла на коленях перед ее кроватью и горько плакала. Я думала, что плакала потому, что умерла мама, но скорее всего потому, что было очень больно коленкам и я не хотела больше оставаться в этой комнате. Папа все время молился и просил прощения за свои грехи. Мне стало очень страшно, ибо если он считал себя грешным, то что же тогда говорить тем, кто не проводит в молитвах даже и половины того времени, которое проводит он!..

Мама лежала в гробу в вечернем платье. Папа сказал, что теперь она умиротворена. Все слуги пришли сказать ей последнее «прости» и засвидетельствовать свое почтение. А папа все стоял и просил прощения за свои грехи...

Сегодня состоялись похороны. Торжественная и великолепная церемония. Лошади были украшены султанами и красивыми попонами. Я шла вместе с папой во главе процессии под черной вуалью и в новом черном платье, которое Нуну старательно шила всю ночь. Когда мы вышли из церкви и остановились около катафалка, я расплакалась. Какой-то человек говорил всем, что мама была святая. Это просто ужасно, когда умирает такой хороший человек...

В доме тихо и спокойно. Папа в своей келье. Я знаю, что он молится. Если остановиться около его двери, то слышны слова. Он просит о прощении, о том, чтобы его великий грех умер бы вместе с ним, чтобы страдания пали только на его голову. Мне кажется, что он просит Бога не быть слишком суровым с мамой, когда она вознесется на небеса, и что, каким бы ни был великий грех, совершил его он, папа, а не она...»

Я кончила читать и посмотрела на Нуну.

– Что это за великий грех? Вам что-нибудь об этом известно?

– Это был человек, который усматривал грех даже в простом смехе.

– Так почему же он женился? Почему не пошел в монастырь, а продолжал жить в своем доме?

Нуну только пожала плечами.

В Новый год граф уехал в Париж, и Филипп отправился вместе с ним. Моя работа продвигалась вперед, и я уже закончила несколько картин. Как восхитительны они были в своей первозданной красоте! Мне доставляло огромное удовольствие просто смотреть на них и вспоминать, как потихоньку, сантиметр за сантиметром возвращались из многолетнего небытия изумительные краски. Но это было не просто возвращение красоты, а мое собственное самоутверждение. Мне еще никогда не приносила такого удовлетворения сделанная мною работа, и я еще никогда не встречала такого дома, который интриговал бы меня больше, чем замок Гайяр...

Январь выдался особенно холодным, и на виноградниках кипела работа: люди боялись, как бы морозы не погубили растения. Женевьева и я во время прогулок верхом часто останавливались или даже шли на поля, чтобы посмотреть, как работают люди. Иногда мы наведывались к Бастидам, и однажды Жан-Пьер взял нас с собой в погреба, чтобы показать бочки с бродящим вином и рассказать о длительном и сложном процессе приготовления вина.

Женевьева сказала, что глубокие погреба напоминают ей камеру забвения в замке, на что Жан-Пьер ответил ей, что у них здесь никогда и ничего не забывали. Он показал нам небольшие отверстия, через которые проникало немного света и воздух, что давало возможность регулировать температуру в подвале. Еще он предупредил, что сюда нельзя приносить никаких растений или цветов, ибо их запах может повлиять на вино и испортить его вкус.

– Давно построили эти подвалы? – поинтересовалась Женевьева.

– Тогда, когда здесь появились первые виноградники, то есть сотни лет назад.

– В одно и то же время наши предки заботились о вине и регулировали температуру воздуха в подвале, – прокомментировала Женевьева, – и бросали людей в подземную тюрьму умирать от холода и голода.

– Вино, безусловно, было более важным для ваших славных предков, чем их враги.

– И все эти долгие годы виноделием занимались Бастиды, – заключила Женевьева.

– Да, и один из них удостоился чести стать врагом де ла Талей. Его кости лежат в замке.

– О, Жан-Пьер! Где?

– В камере забвения. Он позволил себе быть дерзким с графом де ла Талем. Однажды тот вызвал его в замок... Представьте себе эту картину. «Входи, Бастид. Чем ты там недоволен? В чем дело?» – спрашивает граф. Отважный Бастид пытается что-то объяснить, наивно полагая, что он такой же человек, как и его хозяин. Но вот господин граф чуть шевелит ногой, и люк открывается... Храбрый, непокорный Бастид летит вниз, туда, куда до него ушли многие другие, чтобы умереть от холода и голода, ран и увечий, полученных при падении. Но какое это имеет значение? Зато он больше не будет досаждать господину графу.

– Вы так и кипите от возмущения, – заметила я. – О нет. Ведь потом пришла Революция. И тогда наступила очередь Бастидов торжествовать.

Не думаю, что он сказал это серьезно, ибо почти сразу же начал громко смеяться...

Погода неожиданно изменилась, виноградникам уже не грозила опасность, хотя, как сказал нам Жан-Пьер, весенние заморозки являются для виноградной лозы еще более страшным врагом, ибо всегда ударяют совершенно неожиданно.

Дни текли мирные и спокойные. Случались какие-то милые происшествия, которые сохранились в моей памяти. Мы с Женевьевой проводили много времени вместе; наша дружба крепла медленно, но верно. Я не делала никаких попыток форсировать наши отношения, ибо, хотя становилась ей все ближе и ближе, бывали моменты, когда она проявляла ко мне откровенную враждебность. Женевьева была права, когда говорила, что в ней живут два совершенно разных человека. Иногда я замечала на себе ее коварный взгляд, а иногда она держалась с наивной нежностью и любовью.

Я постоянно думала о графе, и теперь, когда он снова был в отъезде, начала создавать себе его образ, который, как подсказывал мне здравый смысл, не соответствовал действительности. Я вспоминала о том, что он проявил терпение и дал мне шанс доказать свои способности, о его великодушии, когда он понял, что напрасно сомневался в моем профессионализме и в знак признания своей неправоты подарил мне миниатюру. Я вспоминала и то, что он все-таки положил рождественские подарки в башмаки, – свидетельство его желания видеть свою дочь счастливой. Я была уверена, что он был рад моей победе во время поисков сокровищ, когда я выиграла брошь. Почему? Просто потому, что ему хотелось, чтобы у меня была хоть какая-нибудь ценность, которая могла бы пригодиться мне в трудные времена.