Королевская собственность - Фредерик Марриет

— Да неужели же все мы попадем в ад, мистер Хардсет? — протестовал ефрейтор против угроз боцмана. — Я хоть и не без греха, но такой ли уж скверный человек, чтобы Бог и помиловать меня не мог!

— Надо прежде всего иметь веру! — продолжал наставительно Хардсет.

— Я и верю в Божье милосердие!

— Этой веры недостаточно, этим нельзя спастись. Вот если бы апостол Петр не устрашился, а имел веру, он бы не стал тонуть!

— Ну, а разве у вас больше веры, чем у апостола Петра?

— Да, благодарение Богу, я имею твердую веру!

— Ну, так попробуйте дойти отсюда до берега, если в вас вера так сильна!

Разгоряченный спором, возбужденный и без того, до крайности фанатичный Хардсет, ни слова не говоря, освободился от веревок и собирался исполнить, что ему сказали, но Сеймур и Робинзон вовремя успели удержать его от этой безумной попытки.

— Полноте, мистер Хардсет, мы нимало не сомневаемся в вашей вере! — сказал Сеймур. — Время чудес прошло! Это было бы самоубийством. — Тот, кто вызвал эту угрозу и бурю, когда настанет час, сумеет спасти нас, если это Ему будет угодно! — добавил он.

Прайс, который все время прислушивался к разговору, никем незамеченный, одновременно с Хардсетом освободился от веревок и прежде, чем кто-либо успел удержать его, прыгнул за борт, декламируя какую-то цитату из Шекспира.

— Да он помешался! — воскликнул боцман, охваченный ужасом, хотя сам только что хотел сделать то же самое, и не столько уговоры Сеймура и Робинзона, сколько этот безумный поступок несчастного помешанного, удержал его от его намерения.

Не сказав ни слова, он сел на свое прежнее место и, сложив молитвенно руки, возвел глаза к небу. Ефрейтор тоже молчал под впечатлением только что разыгравшейся на его глазах драмы: Сеймур тоже глубоко задумался.

ГЛАВА XLIII

Около полуночи луна, наконец, выглянула из-за туч, которые теперь быстро уходили на запад. Ветер, после нескольких сильных и злобных порывов, вдруг совершенно затих, и седой прибой, венчавший скалы и рифы, уже не метался и не ревел, как бешеный, а, точно играя, шептал и журчал мелкими струйками у подножия скал. Скоро на смену тихой ночи народился ясный ликующий день, и при ласковом свете солнца те самые рифы и скалы, что вселяли ужас в сердца несчастных и грозили им смертью, теперь казались желанными спасителями. Наиболее отважные и опытные пловцы, не задумываясь, кинулись в воду и поплыли к ближайшим рифам. Благополучно достигнув половины пути, они стали махать и звать своих товарищей, приглашая их последовать их примеру. Теперь, когда надежда на спасение вернулась в их сердца, все эти люди снова стали разумны и отзывчивы на чужую беду. Они, прежде безучастно смотревшие, как гибли вокруг и подле них товарищи, изнемогшие и истощенные, не будучи в силах удержаться, скатывались в бушующие волны, теперь готовы были оказать всякую поддержку и помощь своим раненым и слабым собратьям. Порядок и дисциплина сами собой водворились, — все они беспрекословно исполняли распоряжения офицеров, оставшихся в живых. За исключением боцмана Вильям Сеймур был теперь единственный офицер, оставшийся в живых.

По его приказанию соорудили на живую руку плот, снесли на него всех раненых, больных и слабых и общими усилиями перевезли из на берег, где добравшиеся сюда первыми уже успели произвести рекогносцировку. За выступом скалы, оказалось, стояла какая-то хижина, которая, судя по всему, была давно покинута, а позади нее шла тропинка в гору, и тут же рядом бежал ручей.

Раненых и больных Сеймур приказал осторожно перенести в хижину, которую предварительно отправился осмотреть сам.

Едва только он дотронулся до двери, как чей-то слабый голос окликнул его: «Qui va la?9»

— Эй, да тут есть ирландцы! — заметил шедший за Сеймуром матрос.

— Нет, вернее, французы! — отвечал молодой человек, входя в хижину, где увидел перед собою человек 7 или 8 несчастных, уцелевших после гибели французского линейного судна, французских моряков, израненных, изнеможенных, едва живых,

— Bonjour, camarade! — произнес один из них, с трудом приподымаясь на локтях. — As tu de l’cau-de-vie?10.

— Боюсь, что нет, — ответил Сеймур, — мы так же, как и вы, потерпели крушение, и лишь очень немногие из нас спаслись!

— Как! Неужели вы с того проклятого английского фрегата?

— Да, наше судно погибло!

— Vive la France! — воскликнул один из французов, — Puisqu' elle n'a pas echappee — je n'ai plus rien a regretter!11

— Vive la France! Vive la France! — подхватили несколько слабых голосов.

— И я умру теперь спокойно! — прошептал один из них и через несколько секунд испустил последний вздох.

— Вы одни только остались в живых? — спросил Сеймур.

— Да, из числа 850 человек, mais sapristie! As tu de Геаи-de-vie?12

— Я и сам не знаю, что у меня есть! — ответил Сеймур. — Мы что-то захватили с судна. — Но все, что найдется, я с радостью разделю с вами! Мы были врагами, а теперь все мы братья по несчастью. Однако я должен уйти и распорядиться, чтобы сюда внесли наших раненых и больных, здесь хватит места на всех. Adieu pour le moment!13

— А он, право, славный парень, этот лейтенант! — заметил один из французов после ухода Сеймура.

Молодой лейтенант вышел на берег и здесь убедился, что из его экипажа осталось в живых всего 44 человека, да и то из них 15 были совершенно беспомощны.

Из предметов, спасенных с судна, оказалось несколько бочонков соленого мяса и бочонок рома, уцелевший каким-то чудом: кроме того, обрывки парусов и разные колья и доски, обломки рей и стеньг. Из них наскоро соорудили койку, чтобы перенести раненых, которых затем расположили, сколько, возможно лучше и удобнее, в покинутой хижине. Перед хижиной развели костер: люди развесили просушивать свое промокшее платье и белье, а те, что были наги, запрятались в хижину. Затем на очаге также развели огонь, чтобы больные не зябли, а ромом, разбавленным водою из ручья, наделили всех без различия, англичан и французов. С особенной жадностью накинулся на этот напиток тот француз, который уже два раза обращался к Сеймуру, прося у него водки, и после двух стаканов сразу ожил. Это был рослый, видный мужчина, с целой шапкой густых волос на голове. Сеймур внимательно всматривался в него некоторое время, затем обратился к нему со словами:

— Мне кажется, что я встречал вас в Шербурге. — Ваша фамилия не Дебризо?

— Черт побери! — воскликнул француз. — Я узнан. Ну, а вы-то кто?

— Помните вы мальчика, которого капитан М'Эльвина спас с разбитого судна?

— О-о! Сеймур, кажется?.. Мичман, кажется! — воскликнул Дебризо, громко смеясь. — Так это вы! Боже, как это забавно!.. Вот черт побери, вот встреча, так встреча!