Шлейф - Елена Григорьевна Макарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А раньше как военнослужащий рядового и младшего состава получал по 9-разрядной. Теперь, когда есть базис, впору заняться настройкой.
«Что же такое хотел бы я записать? Разве вспомнить некий период моей жизни, каковой примыкает к настоящему? Вчера, лежа в постели, я думал: надо будет собрать материалы и написать автобиографию, восстановить отдельные отрывки, отдельные мазки по разным материалам. Конечно, не для назидания потомства, а как опыт литературного труда. Писать много — займет время, да и толку мало: напишешь рассказ, но ведь гонорар-то никто за это не уплатит…»
Как тут быть?
Ужаться в слове.
Бейт-Шемеш
Небо в прозрачных облаках.
Гудит ветер.
Голос Алексея Федоровича:
— Давно я здесь не был… По улицам серым и длинным, закоулкам извилистым, древним, под тем же задумчивым небом пробегал торопливо и ловко, словно мышь в кладовку — на службу…
— Вы уговаривали меня не принимать жизнь всерьез!
— Полусон-полуявь подпирают душу. Ворот рубахи давит на горло, как щит черепахи.
Звонит будильник. Мигает LG.
Голос Арона.
Он все еще жив и ждет ее в машине.
Едем в поселок хасидов за литературным наследием.
Группа захвата в зеленых масках и красных перчатках.
Пестрые гангстеры в черно-белом квартале.
Идиш-Ленд. Восточная Польша.
Черные шляпы с широкими полями здесь именуются фликер-теллер, пояс — гиртл, чулки — зокн. Законсервированное время.
Меж светлыми обшарпанными постройками мелькают темные мужские фигуры на длинных стрельчатых ножках. Легкая, подпрыгивающая походка.
Арон съезжает на пыльную обочину.
Полусон-полуявь.
— Он давно здесь не был.
— Кто?
— Алексей Федорович.
— Откуда ты знаешь?
Чемоданная обсессия настораживала Арона до той поры, пока он не сообразил, что связь с Алексеем Федоровичем придает смысл ее существованию, — человек в поисках смысла. По Франклу.
— Он не появлялся с 155-й страницы.
— А ты на какой?
— На 211-й.
— Погоди, он еще подаст голос. Главные герои если и исчезают, то в самом конце.
— Сюда нельзя. Карантин.
На стук в дверь выбежали дети, за ними — и их родители.
— Киндер, ша! — поднял руку отец семейства и вышел вон. За ним — жена.
Арон объяснил, в чем дело.
О предыдущих жильцах им ничего не известно, они в Бейт-Шемеше новенькие.
Под черной широкополой шляпой скрывались глаза, под маской — рот. Информацию с закупоренного лица не считать. В глазах же его жены, грузной от обильного деторождения, что-то промелькнуло.
— Погоди, — сказала она и скрылась с глаз.
Бейт-Шемеш — в низине, здесь теплее, чем в Иерусалиме, и менее ветрено.
— В этой квартире сначала жила вся семья Мордехая. За престарелыми родителями ухаживала его сестра, тоже свихнутая. Потом ее выманил из дому какой-то наркоман, и мамаша померла с горя. Мордехай ни мать, ни сестру не жаловал, а отца любил нежно, но издалека.
— Вот все, что нашлось, — в руке женщины был полиэтиленовый мешок.
Арон протянул ей купюру в 50 шекелей. Она опрыскала ее аэрозолем и попросила Анну положить деньги в карман юбки. Даже трума — материальное вознаграждение от Всевышнего — может стать разносчиком заразы.
* * *Мордехай не жалел бумаги. Почерк размашистый, два-три предложения — и новая страница, на оборотных — точки, да закорючки, графические отходы неоформленных мыслей.
Арон рулил, она читала.
«В конце сентября я сидел безвылазно под замком в закрытом отделении „алеф“ печально известной психушки „Эйтаним“. Наконец, в феврале меня вызвали на районную психиатрическую комиссию, заседавшую там же. „Тройку“, созданную по фашистскому закону 1993 года „О лечении душевнобольных“, возглавлял адвокат в вязаной кипе. В своей обычной манере он задал мне несколько вопросов, после чего обратился к представлявшему меня лечащему врачу, жирному упырю Варшаверу. „Я могу отпустить его на несколько часов в Бейт-Шемеш“, — ответил упырь, умолчав при том, что у меня дома остался одинокий отец, девяностолетний больной инвалид ВОВ. Как только мы с упырем вышли с заседания, я потребовал увольнительную немедленно.
