Жена врага. Ты станешь моей - Мия Фальк

точно также Риту бросил. Я… Я не имел на это права.

Вскоре Мурата прямо-таки вызывают с формулировкой: “Он пришел в сознание”.

Он то есть я.

И вот мы сидим друг напротив друга.

Мне с огромным трудом удается объясниться с другом жестами.

“Она в порядке?”

— Да-да, — кивает. — Она…

“Ребенок?”

— С Владиком все хорошо.

Показываю ему два пальца. Может быть поймет.

Мурат высоко поднимает брови.

— Знаешь?

Чувствовал, блях!

— На сохранении, я убедил не волноваться. Все-таки мой крестник будет.

Выдыхаю.

Вот теперь плевать, инвалидом или кем вернусь к ним всем. Главное, вернусь.

Мне удается уговорить Мурата не рассказывать. Я не хочу чтобы она волновалась.

Хочу чтобы еще один мой сын появился на свет, а пол мне уже сказали. Почти полная вероятность, что это наследник.

Реабилитация дается очень тяжело.

Вот как ходить по раскаленным углям после кушетки. Ноги подворачиваются.

Но я, слава богу, просто перенес огромную кровопотерю и сепсис. Позвоночник не ломал.

Просто чуть не отъехал. А выбираться с того света всегда очень и очень непросто.

Мурат меня поддерживает.

Вот, пожалуй, на что и нужны друзья, чтобы поддерживали любое твое безумное начинание. Я не хочу быть инвалидом в коляске и с заплетающимся языком.

Хочу поспеть к родам, но выходит плохо.

И я очень сильно волнуюсь, когда выхожу на первую самостоятельную прогулку вокруг санатория, в котором прохожу реабилитацию.

— Ты, мужик, нас конечно удивил, — меланхолично заявляет мне санитар.

Реально, пропитый Мотя тут единственный кто не дрожит при звуке моего имени. За это и уважаю. Я ведь просто хилая развалина. И он видит меня таким, какой я есть.

— Из гроба практически вылез! — вдруг произносит Мотя. — Не то, что эти… нытики с коленкой разбитой.

Смотрю ему вслед и хмыкаю.

Как он еще держится в медицине с такими-то взглядами?

Я с двумя костылями. Еле двигаюсь. Сжимаю челюсти так, что зубы практически скрипят.

И понимаю, что наш уговор с Муратом затянулся дольше должного.

Я должен был сказать и Владу и Эльвире, всем, что лечу в Гераманию через три дня.

Прямо накануне родов.

Я похудел. Осунулся. И все, чего я больше всего боюсь, что не узнают.

Вдруг она не узнает меня?

***

Эльвира

Беременность стала для меня неожиданностью. Точнее, я долго не замечала ничего.

Мы прилетели в Германию и сразу же начались проблемы с сыном.

Ему после перелета все время было плохо. Я требовала отчетов от врачей, хоть и не очень хорошо понимала немецкий. В конце концов они донесли, что шансов на восстановление практически нет.

Я спорила. Даже кричала. Разве что не дралась. Пока они не собрали несколько консилиумов и не донесли до меня вот это: время упущено, а, может, времени и вообще не было.

Я бы наверное заперлась дома и вообще больше никогда не пускала бы к себе никого. Но у меня был Влад. Мы бродили по незнакомому городу. Я кормила мальчика мороженым, покупала разные безделушки.

Хотела сделать вид, что все еще в чем-то хорошо.

А он пытался порадовать меня.

И я поняла, что очень этому мальчику нужна.

Я впадала в ступор вечерами. Мне казалось еще чуть-чуть и я просто потону в своем горе, из которого нет выхода.

Я звонила Мурату и болтала.

А потом стала требовать чтобы он давал мне поговорить с Сафоновым. Странно и дико, да.

Но это стало своеобразным ритуалом. Врачи сказали, что Валерий имеет шансы очнуться. Я уже не верила русским врачам. Но почему-то все звонила и звонила.

Рассказывала как у нас погода с утра, как прошел день, что еще сделал Влад. Даже немного про то как мой Руслан. Какие новые способы лечения пробуют.

Как будто только ему могла доверить такое. Рядом со мной не было человека, который все это бы выдержал. Только этот. Несгибаемый и… спящий.

Его врачи стали твердить, что состояние стабилизировалось, он так и останется в коме, но я не хотела верить. Я помнила как Валерий сжимал мою руку. Я собиралась отдать ему столько же, сколько он подарил лично мне.

Свободу.

Зима уже в самой середине, когда я замечаю странное: первое шевеление в животе. Я целый день об этом думаю, пока оно не повторяется снова.

И только к утру соображаю как давно у меня не было месячных.

С этого момента начинается канитель: все нужно проверить. Когда выясняется, что я беременна, я чувствую, что рада.

Вот она, та самая новая жизнь, которую я кажется задолжала Сафонову.

Значит, он должен проснуться. Должен с кушетки встать!

Солнце светит ярко и даже кажется припекает, когда я иду из больницы.

Да, глупо, да, странно, но мне кажется, что душа Руслана, потеряв тело, снова вернулась ко мне.

Потом встряхиваю головой.

Бред!

Беременность протекает не безоблачно. Мешают те спайки, которые остались в брюшной полости после нашей с Эдуардом ссоры и его нападения на меня.

Состояние Руслана ухудшается и я ужасно нервничаю, поэтому, должно быть, начинаю отекать уже на двадцатой неделе.

Мурат видит все это по видео-связи и просит меня как можно больше заботиться о себе.

И доктора начинают строить не самые радужные прогнозы.

Но мы боремся и я настаиваю на звонках.

Говорю, что не буду опять изливать душу часами. Я просто пою. Мне это нравится. Это колыбельные для малыша.

Мне кажется они радуют и его отца. Иногда я вижу как меняется выражение на его лице. Он словно видит сны о том, что я ему рассказываю.

А потом сведения от сына вдруг перестают приходить. Я сгораю от беспокойства. Дергаю всех, раз за разом звоню в клинику, и наконец равнодушный голос отвечает, что Руслан в реанимации.

И я не помню, что было дальше.

Просыпаюсь в машине скорой помощи и понимаю, что врачи спасают мою беременность. Только тридцатая неделя. Если малыш появится недоношенным, с тем весом, который он набрал, ему придется тяжело.

Держусь из последних сил и кляну себя за то, что так волновалась. Ведь могу потерять второго ребенка. Того, который стал моей надеждой.

И выкарабкаться нам удается.

Но я должна остаться под наблюдением.

В палату приходят Мурат и Владик. Мне на мгновение становится чуть менее больно. Я ведь уйти хотела. Но их всех я точно не могу бросить.

С исчезновением сына как будто исчез кусочек моей души.

Но теперь-то я точно знаю. У меня есть семья. То, что у меня осталось больше, чем то, чего уже нет. И я должна