Грач - птица весенняя - Сергей Мстиславский

Он опять тяжко перевел дух. Нюра сказала умильно, поклоном указывая на диван:

— А вы бы присели, господин пристав. Ишь, с вас, как с лошади в гололедицу…

— Ну-ну! — грозно сказал пристав, но тотчас прикрыл глаза. — Ф-фу, действительно устал… Вторую ночь не сплю из-за ваших этих… — Он приоткрыл портфель, оттуда глянула толстая пачка ордеров. — В неделю не обыщещь! Сесть, что ли, в самом деле?..

Он опустился грузно на взвизгнувшее под тяжестью его тела сиденье. Нюра неторопливо сияла подушку с кровати, около которой, прощупывая матрац, уже толклись городовики, взбила крепкими, по локоть открытыми руками и бросила на диван:

— Прилягте, господин пристав, пока они по своему хозяйству управятся.

Пристав захохотал:

— Вот это, можно сказать, удружила, хозяюшка!.. Прилечь, а? — Он закинул ноги на диван, покачался на пружинах. — Мягко, скажи на милость!.. — Расстегнул китель, отдулся блаженно: — Вот это дело!

Подошел околоточный, вытянулся. Участковый нахмурился:

— Ты чего?

— Так что кончили, ваше благородие.

Пристав зажмурился. Ему не хотелось вставать.

— Ищи еще!

Полицейский пожал плечами:

— Негде, вашбродь. Всё обшарили. Да и шарить нечего: всё на виду. Одно слово-голь.

Пристав вздул горою живот и прикрыл глаза еще крепче:

— А я говорю: ищи еще!

Околоточный повернул налево кругом. Городовые и дворник стояли у двери кучкой, неподвижно. Постоял и околоточный. Потом повернулся опять налево кругом:

— Готово, вашбродь.

Пристав почесал бок, не расклеивая слипшихся глаз:

— Еще ищи!

— Окончательно негде, ваше благородие.

Глаза открылись. Они были гневны.

— В печке искали?

Печка была у пристава за спиной. Стоявший рядом городовик торопливо, стараясь не брякнуть, открыл отдушину, засунул руку. На лице Нюры заиграла улыбка. Городовик вытащил руку, по локоть измазанную в саже. Он выругался беззвучно, губами одними, и подошел к приставскому ложу в свою очередь:

— Никак ничего не обнаружено.

— Должно быть! — веско сказал пристав. — Имеем упреждение.

Околоточный развел руками:

— Где ж, если мы всё, до паутинки… Пол — и тот простукали. Только рукопись и обнаружена.

— Рукопись? — встрепенулся пристав. — Вот! Я ж говорил. Давай сюда!

Околоточный подал обрывочек бумажки. Нюра сказала, стыдливо прикрывшись рукой:

— Это… я писала.

— Ты? — Пристав глянул на нее, приподнявшись на локте, и фыркнул. Значит, выходит, тебя забирать? А ну, почитаем…

Он поднес бумажку к самым глазам: лампа далеко — читать было б трудно, если бы буквы не были так крупны и не отстояли бы так далеко друг от друга. Он прочел по складам:

— "Об упокоении…"

— Просфорку вынуть в поминовение родственным: помянет поп за обедней, им по грехам на том свете выйдет послабление какое… адовое… — пояснила Нюра.

— Сам понимаю, крещен! — огрызнулся участковый и продолжал читать: — "Об упокоении рабов…" Почему «божьих» не сказано? чьи рабы, я спрашиваю? «Божьи» — полагается писать.

— Известно, божьи… Я потому и не написала, — проговорила Нюра скороговоркой. — Слово-то трудное, как его писать? И чего писать, ежели и так знаемо?

— "…рабов: Николая, Александры, Марии, Татианы, Ольги, Марии, Анастасии, Алексея… — глаза пристава выкатывались все пуще и пуще в меру того, как он читал, — …и всех сродников".

Диван простонал всеми уцелевшими пружинами своими. Пристав сел:

— Это что ж?.. Ты что? Всю царскую фамилию… в гроб!..

Полицейские столпились кругом любопытствуя. Даже дворник отклеился от стены. Нюра всплеснула руками:

— Да что вы, господь с вами!.. Грех-то, грех-то какой!..

— "Родственники" нашлись! Гадать тут не приходится — всё как на ладошке: Николай-царь, Александра-царица, Мария-царица вдовствующая, Татьяна и прочие-дочери, Алексей-цесаревич-наследник… Креста на тебе нет! Он еще и родиться как следует не успел, а ты уж об упокоении молишь!

Нюра тоже перешла на крик:

— Да что вы на меня наговариваете! Об упокоении… Как это возможно, если они живые?!

— Живые, ясное дело! — воскликнул пристав. — Были бы мертвые, незачем было б тогда и молить об упокоении. Без царей жить захотела!.. За эдакое прямым, я тебе скажу, путем на каторгу. Это ж все одно, что цареубийство.

Он поднял палец. Нюра заголосила. Слезы текли в три ручья. Плач был пронзительный.

— Как вам не грех напраслину!.. Если я по малограмотности что не так уписала…

— Ну ладно, не реви. Я этого… того… в шутку. — Пристав протянул ей бумажку: — Чиркай свое заглавление. Пиши сверху: "О здравии…"

Нюра перестала плакать. Она подняла глаза на пристава. В глазах стояли еще слезы. Она оттопырила румяные губы испугом:

— Да что вы, господь с вами! Как это о здравии?.. Они ж мертвые!

Пристав хлопнул себя ладонью по колену:

— Ну и баба! Разберись тут с нею!.. — Поднял с дивана портфель и принял официальный вид. — Надо б тебя, собственно, к протоколу подшить. Но как по обыску ничего не обнаружено, дышите пока что. Мы дополнительно справки наведем.

Он вышел. Следом потянулись полицейские.

Нюра закинула дверной крюк, вытерла глаза. Сказала вслух, вдогонку еще стучавшим по крутой лестнице вниз — в пятый, четвертый, третий этаж — шагам:

— Ходят тоже! Им бы крыс — не людей ловить…

Сняла наволочку с подушки, брезгливо, двумя пальцами бросила в угол и вздохнула:

— А паспорт опять менять, стало быть!

Глава XII

ОПИСЬ

Далеко и небрежно вытянув ноги в тугих рейтузах, жандармский ротмистр писал за столом Грача размашистым и торопливым почерком. В комнате все было перевернуто: обыск был лютый и погромный. Даже пол был вскрыт: сквозь щели поднятых половиц чернели провалы ко второму, нижнему, земляному полу. Бауман и Надежда сидели в стороне, на диванчике, с которого клочьями свисала порванная сыскными цепкими пальцами обивка. Грач засунул руки в пустые карманы. Надежда следила безразличным, усталым взглядом за жандармами, неуклюже поднимавшими последние, в дальнем углу, половицы. Около стола и на столе пачками громоздились брошюры и листовки: обыск шел уже к концу. Ротмистр писал:

"…По обыску в квартире означенной Надежды Константиновны Кузьминой обнаружено значительное количество социал-демократической литературы, рукописи, представляющие собой проекты прокламаций, и статьи в наброски, предназначенные, по-видимому, для помещения в революционных изданиях или для отпечатания отдельными оттисками…"

Ротмистр оглянулся на подсчитывавших бумаги жандармов:

— Сколько?

Вахмистр поднял голову от брошюр, которые перебирал, и сказал особо значительным тоном:

— На многих изданиях оттиски печати Центрального Комитета РСДРП, господин ротмистр.

— Есть, — крикнул ротмистр, дописывая страницу. — Следовательно, больших хлопот не будет. На этот раз ваша судьба более чем ясна, господин Бауман.

Дверь на веранду, стеклянная, открылась, продребезжав стеклами. Вошел еще жандарм:

— Пролетки поданы.

Ротмистр кивнул:

— Верх поднят?

— Так точно, — отозвался вошедший с явным недоумением: как же иначе возят политических с места ареста?

Офицер встал, дотронулся до козырька фуражки:

— Госпожа Кузьмина, будьте любезны… — и дал знак одному из унтеров, у стола:-Захаров, ты отвезешь.

— В Таганскую?

Ротмистр досадливо двинул бровью: не полагается при арестованном называть тюрьму, в которую его везут. "Что это с Захаровым случилось? Опытный и давний охранник, а тут…"

Бауман и Надя встали. Прощаться? При жандармах обнять друг друга?..

Нет! К тому же ведь она только квартирная хозяйка. А он — чужой, ей незнакомый жилец.

Жандармы следили: шестнадцать глаз, пристальных и вражьих.

В таких случаях полагается думать: может быть, больше не встретимся никогда?

Бауман так не подумал. И Надя не подумала тоже. Они пожали друг другу руки молча. Молча, но по-своему: крепко.

Опять продребезжала стеклами дверь, зазвенели жандармские шпоры. Ротмистр проводил взглядом, оправил усы. Около Баумана уже стояли двое, качая на выпяченных грудях красные, туго плетенные аксельбанты. Они дышали тяжело, словно готовясь броситься.

Офицер приказал отрывисто и глухо:

— Наручники!

Сталь звякнула затворами вкруг запястья. Бауман тряхнул короткой кандальной цепью:

— Господин офицер…

— Извиняюсь, — перебил ротмистр, изысканно вежливо наклонив голову. — По закону не полагается, знаю. Но государственная необходимость имеет свои законы, господин Бауман. По прибытии в тюрьму мы снимем, конечно. Но на время переезда… Сколько уже за вами числится побегов, милостивый государь?