Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

Еще одно обстоятельство. Если слепой спустился к морю против дома по тропинке, шедшей по откосу горы, по которой я много раз спускался, и затем повернул вдоль берега направо, а девушка подошла к нему слева, то она, следовательно, спустилась к морю не иначе как Сенявиной балкой (овраг), поблизости с которой на горе расположены были дома, где проживали офицеры пограничной стражи, и устроили свидание с контрабандистами как раз против этих домов…»

Пожалел ли труда переписчик или уже нечего было ему выуживать из воспоминаний К — ва про героев, до которых не было никакого дела господину Печорину, но в тетрадке, на последней ее страничке, шла уже речь о журавле «с прелестной небольшой косичкой». Я с грустью закрыл тетрадку: мне тоже теперь хотелось доискаться с помощью К — ва судьбы лермонтовских героев — как они окончили свое земное существование, кто им наследовал в их роду, где значится их последнее пристанище и т. п. Под пером гения простые люди стали в нашем сознании великими. В этом волшебство литературы.

Я вернул тетрадку Любе. На прощание мы постояли у той самой Сенявиной балки. Люба собиралась уезжать учиться в Керчь. За семь лет я ее ни разу не видел. А что если и ее, мою ундину, сложил я из легких очертаний души многих красавиц (и, может быть, не таманских), как сложил (но гениально) когда‑то Лермонтов Любу другую? Может, вовсе не она проходила по двору с глечиком в руке? Мое воображение перепуталось с жизнью в часы литературного бдения. Зато тетрадку я читал несомненно, и автора воспоминаний о хате Царицыхи, как и старуху с долговязым сыном, я придумать бы не посмел.

1984

II. ИНТЕРВЬЮ

СОВРЕМЕННЫЙ РАССКАЗ: ПРОБЛЕМЫ И СУЖДЕНИЯ

— В последнее время крупные писатели все чаще уходят в романисты, и рассказ становится как бы «непрестижным», «ученическим» жанром. Почему так происходит? Чем это, на ваш взгляд, вызвано?

— В последние годы я с неохотой читаю рассказы и совсем не пишу их. Мысль рассказа однозначна, она сковывает тебя, не хватает простора для изображения вольного течения жизни. Я это особенно почувствовал, когда писал «Элегию» — рассказ о путешествии в пушкинские места. В рассказе все подстраивается к морали, к умозаключению слишком открыто. Кроме того, когда читаешь рассказ и его тема, мелодия, герои очень нравятся, испытываешь страстное желание, чтобы все это продолжилось, пожило во времени, обернулось чем‑то другим, вернулось на старое и опять изменилось, как бывает в романе. Но мысль закругляется, и автор ставит точку. С опытом начинаешь понимать, что человек, оставаясь в корне характера самим собой, все‑таки существо неустойчивое, его колеблет ветер жизни, его отношение к миру, к обществу, к друзьям и любимым неровно, и поставить на душу героя нестираемую круглую печать (как в рассказе) — в чем‑то обокрасть этого героя и упростить саму жизнь. Хочется взять жизнь полноводнее, пестрее, переливчатее. Поэтому пробуешь обратиться к большой повести, к роману.

Рассказы последних лет все чаще посвящаются мелочам, чему‑то средненькому. То милое, нежное, то мещански — бытовое… Еще и еще раз об одном и том же. Между тем у нас такая богатая социальная историческая стезя, столько драматических поворотов не запечатлено по-истине навеки! Рассказы же лишь намекают на то, о чем тоскуют читатели, что не затронуто. Рассказ — музыкальный отрывок, вскрик души, глава жизни. В романе — все.

— Заметна тенденция к удлинению рассказа, и зачастую трудно отличить разросшуюся новеллу от короткой повести. В то же время и многие современные повести представляются растянутым сюжетом для небольшого рассказа.

— У нас не только рассказы, но и романы растянуты. Мыслей нет, материала нет, а произведение распухает на сотни страниц. Писателю дано чувство соразмерности, и ему совершенно не обязательно знать теоретически, чем отличается рассказ от повести. Пишешь и чувствуешь: будет рассказ, а не повесть.

— Много ли рассказов запомнилось вам в последние годы? Какие и почему?

— Нет, запомнилось за последние годы рассказов немного. «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» Ю. Казакова, «Уроки французского» В. Распутина, «Олешина изба» Ф. Абрамова, «Бессонное окно» О. Михайлова. Почему запомнились? Это не сочиненные вещи, а выстраданные. Была великая потребность их написать.

— Новеллистика всегда была в нашей прозе жанром — первопроходцем, обнаруживающим новые темы, новые художественные формы. Сколь разнообразна тематическая и жанровая палитра современного рассказа?

— Новое — это… пожалуй, размывание жанров. Чаще стали писать от первого лица. Вспоминаются сетования Ф. И. Шаляпина: «Что ж? Все поют и правильно поют. Поют, как написано. Но вот горе: вздоха‑то не напишешь». Зачем искать новую форму? Достаточно своего вздоха.

— Что, по — вашему, мешает новеллистике и как можно устранить эти помехи? Очевидно, есть и издательские, экономические проблемы?

— В рассказе идея, правда — обнаженнее, «крикливее». Издателя это смущает. Редакторы вырубают предложения, слова, самые необходимые и дорогие детали. В романе мысль как бы спрятана. Древо романа ветвистое. Отрубит редактор одну ветку, другая останется. Некоторые писатели не признают жанр рассказа по материальным соображениям. Рассказ яснее, мгновеннее проявляет бездарность писательскую, поэтому многие спасаются событийностью, то есть пишут романы, посвящая герою дни и ночи, недели и месяцы, вовлекая его во все разговоры, в то случайное, что, по словам Тургенева, искусство должно исключать.

«Литературная Россия», 7 марта 1980 года

К 70–ЛЕТИЮ М. А. ШОЛОХОВА

Помните, как отвечал Бунин на анкету о Пушкине?

«Каково было вообще его воздействие на вас? — цитирует он вопрос и отвечает: «Да как же это учесть, как рассказать? Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил ее небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной…»

Так же откровенно и родственно, как Бунин о Пушкине, смогли бы говорить о М. А. Шолохове многие советские писатели. Мне легко отыскать в его романах сотни примет, которые восхищают меня, трогают до слез, заставляют обожать Шолохова как «своего, нашего». Приметы эти напомнят нам не об усадьбах дворянской России — нет, конечно, о более поздней, но тоже полевой. Простые русские люди живут на шолоховских страницах, и кажется, что они из твоего рода. Шолохов, по моему разумению, поэт — летописец. Тут бы мне хотелось выразить любовь русского читателя к Шолохову словами древних безымянных авторов, но не буду, прекрасных слов много, и кто‑кто, а Шолохов‑то их знает; не удержусь разве от такого благодарного восклицания: «Иже написаша чудно велми». Сам он как‑то сказал: «Лестно быть бытописателем», летописцем своего времени. На него так и смотрит народ, от него в первую очередь ждут новой эпопеи о войне и мире, над его страницами мечтают наши люди пострадать и почувствовать, какой подвиг они совершили тридцать лет назад.