Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

1985

ПРАВДА ДУШЕВНАЯ

Писатель Иван Маслов мне не был известен.

Пишущих сейчас так много, что всех не прочтешь. В погоне за материальным изобилием пишут плохо, выпускают книгу за книгой, и опытный, искушенный читатель испытывает удовольствие уже оттого, что ленится засорить свою голову чьей‑то зарифмованной информацией и тупой прозаической болтовней. Тучи пыли летят в лицо читателя, забивая все поры библиографических справок. И пусть летят, но беда в том, что в мелькании имен пропустишь порою имя самобытное.

Моя встреча с прозой Ивана Маслова была случайной, но радостной. Если вы хотите почувствовать, как

переливается через край доброта человеческая, как поток душевного тепла достигает всех уголков бытия, как природа возвращается к нам в чистой и уже сиротской своей красе, а люди эпохи прогресса и технической цивилизации остаются на ее лоне все теми же, что и всегда; если вам дороги тихие звуки жизни, ее мягкости, искренней правдивости; если вы, подобно автору, способны сочувствием отметить, «как дороги устало лежат на земле», — прочтите эту книгу. Но читайте медленно, в старомодном ритме. В искусстве и литературе нам полюбились шумовые оформления, электронно — световые крючки на табло наших судеб, и мы с преступной радостью узнаем себя в надрыве, суете, криках и завываниях. Но, оказывается, мы не такие, не всегда такие, существо наше по — прежнему старое, вековое, с ясностью ума и чувства, которое мы в себе держим, когда проснемся воскресным утром и без торопливости созерцаем душой свой миг на земле. Писатель И. Маслов не раздерган «машиной времени». Мне иногда казалось, что вроде и не человек моих дней пишет это, а какая‑то чудом уцелевшая стихия в том, кто ходит по южной провинции с фамилией Маслов. Он тонко вскрывает нашу расколотую совесть. Читайте повесть «Дом»! Если у вас в городе или в деревне живет одинокая мать и вы к ней по всяким причинам не едете, по этой повести вы вдруг в озарении и вине поймете, как ее сердцу туго без вас и как она безропотно ждет. Эту повесть я ставлю выше всего прочего в сборнике. Не всякий дорастает до такого пронзительного покаяния, покаяния как бы за всех нас, детей и внуков, забывающих зачастую родство и с домом, и с самой землей. Это поэма в прозе, сотканная, кажется, из одного милосердия.

Проза И. Маслова — истинно народная проза. «Он видел каждый усик на колосках, каждую проймочку», — сказано о герое повести «Уточка».

Таков и автор, наделенный зрением душевных очей.

1987

ТАЙНА ХАТЫ ЦАРИЦЫХИ

Что же я позабыл, что потерял в этой Тамани?! Четырнадцать лет назад я написал о ней свою повесть и тогда же вроде бы расстался с историческими видениями ее окраин, берегов и вод навсегда. Уже больше не трепетал, как прежде, от редких новостей («по некоторым сведениям, у нас одно время жил дед древнегреческого оратора Демосфена»), не ходил по хатам поднимать с постели последних стариков, въезжал в Тамань от валов Фанагорийской крепости совершенно так же, как и в другие станицы. Разве что возле круглого луга с козами (бывшего озера), упирающегося с керченской стороны в земляную стену, у рва с ручейком в тени зарослей и ветхой хатенкой внизу, у холмиков пепельной на солнце морской камки да на улице, что криво ведет к раскопкам Гермонассы, что‑то всколыхнется во мне как история уже личной жизни, и снова обернусь я на зов сущего дня. Иногда, благословляя перемены, я подмечаю, чего нынче в станице нет, прежде всего каких нет домов, магазинов, проволочных заборчиков и калиток (спинок от кроватей), как закрылся ветвями лермонтовского сквера простор залива, какая гостиница сменила прежнюю, мою, скромненькую, со скрипучими лесенками и полами. К прошлому, которое я воспевал, приросло еще несколько лет, наших лет. Казалось бы, незачем мне больше ездить сюда, а я езжу и езжу и втайне надеюсь на прилив свежего чувства.

Теперь здесь каждый год праздник поэзии: поздней осенью сзывает людей в Тамань память о двадцатитрехлетнем писателе, мелькнувшем однажды на ее берегу и не замеченном черноморцами. Возвратилось сюда одно его имя, и то не сразу. Почти до конца века бытовали неграмотные казаки без особых воспоминаний о том, что тут у них произошло в сентябре 1837 года возле хаты Царицыхи: жили беспрерывным трудом, службой, отлучками на войну, и невдомек им было хранить эту хату для нас, неведомых поклонников Лермонтова; порою что-то всплывало в летучей беседе темным станичным случаем и тотчас забывалось, и там, в естественной простоте житейских летописей, затерялось постепенно само место, на котором стояла дорогая нашему веку хата. О ней, о ее расположении и разговорах с таманцами недодумались передать сведений ни историк Е. Фелицын, рисовавший примечательную хату, ни автор книжки «Остров Тамань» некий К. Живило. К тому же войны перековыряли великую землю. И когда я поздним гостем приехал сюда в 1963 году, то женщины, поспешавшие с базара домой, отвечали на мой вопрос скоренько и сказочно: «Та вон там, кажуть, стояла — где старая пристань…» Одна из них смутно вспомнила о слепом звонаре, якобы замешанном в детстве в контрабандном деле и дожившем до старости. Книжное, по — видимому, перемешивалось с устным, и толковой правды никто не удержал. Тайна, знать, повисла и над историей Тамани, и над сентябрем 1837 года. И эта тайна, эта царапающая скорбь загадки бросает некоторых на упрямые розыски.

Я брал с собой в дорогу вырезки из темрюкской газеты. Лишь в ней и удалось напечатать свои изыскания и выводы филологу из Саратова. От природы, наверное, мечтатель, он из года в год пускался в Тамань в поисках чудес: хоть от кого‑то услыхать о возможных прототипах лермонтовского шедевра.

Любя великие страницы, покоряясь правде художественной, мы с удовольствием отказываем автору в фантазии, всерьез забываем о тайне преображения бытия властью сочинителя. Кто такая ундина, дразнившая Печорина песней на крыше хаты? Была ли старуха Царицыхой, Мысничкой или Червоной? Какова судьба слепого?..

Свои гадальные карты саратовский читатель раскладывает в нескольких номерах «Таманца» и, конечно же, ждет: позовет ли его кто‑нибудь, чья ясная память сберегла по наследству песчинки вымершего быта? Он уже не раз тревожил старцев, записывал под их диктовку адреса и фамилии станичников, покинувших родную Тамань; в архивах Темрюка и Краснодара перелистал метрические книги, но ундина представала все такой же загадочной, как и в повести. «Если бы мы знали имя ундины! — восклицал в очерке наивный этот человек. — Никогда мы теперь не узнаем ни имени, ни отчества, ни фамилии, ни точного возраста, ни судьбы!» В Керчи ему кто‑то сказал, что ундину звали Люба, но так ли? Воображаю его отчаяние. Воображаю и усмешки лермонтоведов, которым он, несомненно, посылал свои гипотезы.