Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич

— Не то слово. А ты не знаешь, что означает аббревиатура ВКК?

— Врачебно-консультационная комиссия. А почему ты спрашиваешь?

— Мы с Любой ходили становиться на учет к акушеру-гинекологу. Пока она была на приеме, я гулял по коридору и на двери кабинета ВКК прочел рекомендацию тем, кого направляют на стационарное лечение. «Больной, направленный на стационарное лечение, должен взять с собой ложку, кружку, халат, тапочки, постельное белье, две тетрадки для оформления истории болезни, ручку и две лампочки».

— А лампочки-то зачем?

— Вот и я думаю, зачем. Если не веришь, сходи, прочитай сама. Больница рядом.

— А почему вспомнил?

— Глупость, конечно, но я представил себе умирающую от кровотечения Любу и какую-нибудь дрянь в белом халате у постели: «А лампочки вы захватили с собой? Почему нет лампочек? Без лампочек к нам нельзя». Verdammt noch mal — проклятье!

Ударил себя по щеке. Со всей силы. Раз, другой, третий. Скрипел зубами и бил, пока она не ухитрилась поймать его руку.

Затих. Задремал. Сказалась бессонная ночь. Она уснула крепче его, но когда он попытался встать — открыла глаза.

— Спи, девочка, спи. Я за хлебом сбегаю.

Оделся. Пошел на кухню. Плеснул в рюмашку. Но не выпил. Смотрел в стену. Думал. Вгляделся в большой красочный календарь. По синему полю — месяцы с красными числами праздничных дней. Год — крупными белыми цифрами в кружеве заиндевевших веток. Красиво. Скотч по углам листка прилип к инею. Как примерз.

Сорвал. Написал на белом глянце обратной стороны: «Милая, добрая, славная, теплая девочка! Реснички, как опахало! Я не знаю, как правильно поступить. Но чувствую, как не надо. Прости и не ругай за трусливый побег. Не хочу видеть Любочку под крестом. Тяжело. Хочу запомнить ее живую в твоем лице. Я все обдумаю и позвоню».

Освободил место для листка. Сверху — деньги на памятник. Придавил банкноты полной рюмкой и вышел, тихонько закрыв за собою дверь.

…

Успел на дневной рейс до Москвы. А оттуда — до Франкфурта-на-Майне.

Легкой, как насморк, и весьма несущественной представляется жалоба на пониженное настроение. А между тем этот недуг совсем не так безобиден, как кажется.

Верховой лесной пожар затушить легче, чем едва заметное тление торфа.

Пониженное настроение вообще не диагноз, полагают дилетанты, так себе, каприз. Вот только грань между таким капризом и депрессией призрачна и размыта.

Михаэль не скучал по России. Это объяснимо. Странность заключалась в другом. По России не скучал, но и жизни в Германии не радовался. Почему, спрашивается?

Разве плохо съесть свежайшую франкфуртскую сосиску из говядины или нежнейшую венскую свиную, тоненькую, как мизинчик барышни? Совсем неплохо — и намного полезнее, чем любую русскую, независимо от названия, где сои больше, чем мяса. Ну разумеется, неплохо, о чем разговор? И мороженое из натуральных сливок, а не из восстановленной гадости, и колбасу из охлажденного мяса, а не из размороженного, и по гладкому, как стекло, автобану — с ветерком и без агрессии водителей? Плохо? А без гаишных поборов? Совсем хорошо! И в лифт без запаха мочи, и в электричку без пьяных, и в банк без очереди, и в стационар без тетрадки и лампочки, и водка без паленки, и коньяк без фальшака, и вино за копейки виноградное — не из порошка, и на пособие по безработице жратвы — лопнешь, не сожрешь, и рента в размере, близком к заработной плате (захочешь, не прогуляешь), и автомобиль — миллион километров без капитального ремонта, а не сто тысяч, как в России, а сломаешься, так придет техпомощь через пять минут, а не через пять часов, и лекарства за символическую цену, если есть страховка, а она таки есть… Плохо?

А получить номер на машину за пять минут — это как?

А разве плохо вкусно перехватить в бистро, твердо зная, что тебя не отравят гнилыми продуктами и не подсунут шашлык из кобеля?

Хорошо заказать шницель размером с суповую тарелку по цене в десять раз ниже, чем в любом российском ресторане.

Хорошо съесть шоколад из четырех узаконенных ингредиентов на экстрагированном какао-масле без незаконного, имя которому маргарин.

Хорошо намазать хлебушек чистым коровьим маслицем цвета яичного желтка без примеси растительного. Не нравится немецкое — купи ирландское. Оно еще желтее. В любом магазине. Всегда.

Хорошо купить сыр, приготовленный не из обсемененного бактериями маститного молока. Лежит себе месяцами — не портится. Подсыхает, истекает жирными слезками по бокам, а не плесневеет за три дня, как в России.

Хорошо не работать на кишку и не тратить львиную долю заработка на пропитание.

Хорошо сесть в чистенький автобус, с услужливо наклоненной ступенькой до уровня бордюра, где люди ведут себя так тихо, как если бы они находились в читальном зале, а не в общественном транспорте.

Хорошо проехать в такси по мизерному в сравнении с заработком тарифу и катить себе в удовольствие, зная, что не обсчитают, не отравят, не ограбят и не убьют.

Хорошо лежать на берегу Рейна в мире и согласии с единичными комариками-вегетарианцами без мух, без оводов и без слепней.

Хорошо гулять по тенистому незахламленному лесу, не боясь попасть в засаду к мерзкому энцефалитному клещу.

Хорошо отправить утром бандероль по почте, зная наверняка, что к вечеру она дойдет до адресата.

Хорошо не разуваться в доме, зная, что на улице так же чисто, как и в квартире.

Хорошо чувствовать себя защищенным в социальном и правовом отношении.

Хорошо, когда полицейский поможет в беде, а не обчистит и не подкинет наркоту с целью вымогательства.

Хорошо переходить по «зебре», зная, что тебя не сомнет отморозок с шестью сотнями «лошадей» под задницей и одной извилиной в голове.

А о том, что дежурная европейская вежливость предпочтительнее совкового хамства, и говорить не приходится.

Ну что не жить? А вот не радовало.

…

Нет, он не скучал по России.

Россия умерла для него вместе с Любой и с нерожденной дочкой, и он не включал, как раньше по утрам, русский канал. Раздражало.

Говорила же Люба: «Слова ничего не значат. Значат действия».

Грош им всем цена — от руководителя страны до рядового врача, если вместо переливания истекающей кровью дают одеяло. Грош им всем цена, если никто не ответит за торчащую на рынке железяку.

Он не включал больше русский канал, но из сотен немецких отдавал предпочтение государственным. По ним чаще всего показывали Россию. Свои впечатления у него были. Интересно было выслушать другое мнение.

Он просмотрел цикл передач про Транссибирскую магистраль. Про Байкал, про Волгу и Соловки. Прочитал роман Конзалика Die Verdammten der Taiga — «Проклятые тайгой». Знаток русской жизни. «Я спала, как бобер, — говорит у него одна дамочка, чудом спасшаяся пассажирка самолета, потерпевшего крушение над сибирской тайгой. — Я съела перед этим три тарелки бобов, и это сделало меня усталой. Я выросла на бобах с картошкой».

Ну что за вранье? Где он видел в Сибири, чтобы люди питались бобами с картошкой? Картошкой — да, гектарами выращивают, а для бобов оставляют маленькую грядочку для разнообразия. Не больше. О, этот брехун видел и не такое! У него рассольник — «розольник» готовится из капусты с яйцами. Ни хрена себе розольник!

И еще одна странность. Что-то такое случилось с ним в России, что он перестал воспринимать немецкую эстраду. Не трогало и не цепляло.

Русские песни он тоже не включал. Потому что все они про любовь, а значит, про него и Любу — Любочку, Любовь.

В самолете, сбегая из Омска, надел наушники. Откинулся в кресле и глотал крик, потому что пел Кикабидзе и рвал сердце: «Вот и все, что было, вот и все, что было. Ты как хочешь это назови. Для кого-то просто летная погода, а ведь это проводы любви…»

«Было время, был я беден и копейке лишней рад. На еду хватало меди только-только, в аккурат…». А почему «Любэ», почему ансамбль называется «Любэ»? Как похоже на Любу. Как похоже… «Было время, был я весел без причины, просто так. Износилось столько кресел на вокзалах в городах». Черт побери, как хочется надраться под такую музыку. А почему бы и нет? Профессор Глюк обещал вакансию к концу года. Есть время протрезветь. «Ночь яблоком стучит в окно, а в округе теряется птицы крик. Знаю, знаю, знаю одно: был душой я молод, а теперь старик».

Нет, это невыносимо, это про меня, это про меня, конечно.

Интересно, был ли оркестр на похоронах? Тропинка была. К русским погостам в деревне — всегда тропинки. А вот эти строчки — про измену. Что он имел в виду? То, что было с Людой? С ума сойти. Нужно отвлечься. Нужно отвлечься. А вечером выпить.

«Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер».

Это Ремарк, конечно. А кто это конкретно сказал? В чьи уста вложил перл?

Открыл «Три товарища». Полистал. Задержался на словесной дуэли Роберта Локампа с незнакомым толстяком. Столкнулись на улице. Обменялись любезностями: «задумчивый кенгуру, душевнобольной недоносок, заплесневелый павиан, коровья голова, разъедаемая раком, бродячее кладбище бифштексов».