Позади Москва - Сергей Анисимов

— Куда двигаемся, Аскольд Олегович? — мрачно поинтересовался возвращающий ему документы сержант, находящийся в вершине сформированного двумя другими сержантами треугольника. — Военкомат в другую сторону.

— К родителям хочу заскочить, — честно признался Николай. — Дата в направлении указана сегодняшняя, время не указано совсем. Какие претензии?

Второй из сержантов шумно сплюнул себе под ноги, и, столкнувшись с ним взглядом, Николай четко понял, насколько этот конкретный парень сейчас на взводе. Ствол его автомата смотрел Николаю прямо в живот. Одно лишнее слово — и все кончится прямо здесь, на пустом месте, но безоговорочно и непоправимо.

— Что такое случилось в городе, что вы так суровы? — все же спросил он. Не боясь, не демонстрируя страха. Так можно вести себя с собаками, а не с полицейскими, но слова уже вырвались.

— Шутишь? Не в курсе, что случилось? — так же мрачно, но довольно спокойно поинтересовался тот же первый из сержантов.

— Я три дня считай под замком просидел. Там, откуда мои пропуск и направление. Телевизоры когда вырубились?

— Угу… Вчера окончательно. До этого еще день заставку показывали.

— Немцы взяли Кингисепп.

Николай перевел взгляд на третьего из сержантов.

— Почему немцы?

— Сам у них спроси почему.

В этот раз он нашелся, что ответить. В Кингисеппе он был один раз, еще в детстве, с отцом. Ничего не запомнил, кроме дороги: было далеко. Но так, наверное, казалось ребенком. Сколько там километров до Питера, сто с копейками, чуть больше?

Ему вернули документы, и только тогда автоматный ствол отвернул в сторону. Николай украдкой выдохнул: впечатление было не самое приятное.

— Эй! — окликнули его, уже когда они разошлись. Николай обернулся, снова напрягшись.

— Что?

— Про Тэтц слышал? Катерину Тэтц?

— Сто лет как слышал. А что?

— Ничего.

Его снова оставили в покое, но некоторое время Николай топал, приподняв брови в недоумении. Дорога до дома была совершенно неувлекательной. Привычные дома почему-то выглядели уже покинутыми людьми, магазины в цокольных этажах не работали. Часть витрин была забрана поднимающимися металлическими жалюзи, остальные просто были мертво темными. Его не удивило отсутствие покупателей и продавцов в «Ярком мире», в магазинах белья и косметики, но закрытым оказалось вообще все, включая многочисленные в их районе маленькие гастрономы. Не разграблены, просто закрыты. Один раз он заметил разбитое стеклянное окно отделения Сбербанка, но не было похоже, чтобы кто-то лазил внутрь, это была просто кольцевая сеть трещин от удара камнем. Прохожих тоже почти не было, ни военных, ни гражданских. Дважды Николай натыкался на мертвые легковые автомобили, уткнувшиеся прямо в стены домов, — вероятно, их выталкивали с дороги. Но ни следов пожаров, ни луж крови на асфальте. А вот бумажного мусора довольно много. И на стенах тоже — десятки бумажек наклеены одна рядом с другой: такое он последний раз видел в 90-х годах. Нет, неправда: такое было и совсем недавно. В «культурной столице», в чудесном Санкт-Петербурге, которым мы все так гордимся, примерно с начала года так 2012-го стены и фонарные столбы везде, кроме Невского проспекта, были густо залеплены разноцветной рекламой наркотиков и проституток. «Соль», «Надя 24 ч.», «Спайс», «Любовь 18+» и так далее, без особой фантазии; различались только имена и номера телефонов. Полиция и городская администрация с этим не боролась принципиально, настолько это было выгодно ментам и чиновникам — то, что все это здесь есть. Но теперь эти бумажки поблекли, выцвели, завесились густым слоем новых, совершенно других. «Хлеб на углу Кошевого и Большого, продают с 7 утра», — и под этим криво, жирным синим маркером от руки: «Ни хрена не продают, уже несколько дней пусто». «Вася Баженов! Мы все тебя ищем! Приходи домой или ко мне! Тетя Зина». «Петр и Ирина Семеновы. Убиты 20.03 в своем доме. Никакая полиция никого не ищет. Если кто знает о судьбе Анечки Семеновой, 6 лет, напишите внизу». И три фотографии — пара лет тридцати и темноволосая девочка в белой куртке. Лица были плохо различимы: листовка была напечатана черно-белым и для защиты от мокрого снега вложена в прозрачный файлик, уже весь намокший изнутри. «Пропал человек, ушел вечером…» — у этой нижняя половина оборвана, больше ничего нет. «Рыбин Борис Викторович, 1929–2013. Земля пухом», — православный крестик поверх опять же неразличимого портрета. И рядом сразу несколько таких же или похожих. Надо же! Такие вот поминальные листовки на стенах — это по примеру кого? Югославов, болгар? Вроде бы именно у них такое было. Как это называлось, «листовицы»? Он не помнил. Мог спутать.

Но вообще все это вместе выглядело будто в фантастических фильмах про зомби. Вот он отсиделся в каком-то бункере, вышел — а вокруг сплошная тишина, людей почти нет, и только ветер гоняет бумажки по заледеневшему серому асфальту. А он идет да читает по сторонам…

Николай снова огляделся на ходу, как уже вошло в привычку. Нет, все же не совсем как в фильмах. Зомби нет, кровавых клякс на асфальте не видно, а жизнь все-таки кое-где теплится. На подоконнике одного из окон второго этажа прямо над его головой сидела кошка и смотрела на него равнодушными глазами. Высоко в небе бесшумно полз спаренный инверсионный след, заворачивающийся в спираль: вероятно, барражирующая пара истребителей. Торопливо прошли две молодые женщины в серых куртках, держащие руки в карманах. По соседней улице медленно проехал какой-то тяжелый механизм, от его перемещения трепетала земля. Так раньше, в детстве, ездили по его району тракторы «Кировец»: об их приближении было известно за минуты. Но в целом в городе было тихо, просто удивительно тихо. Машины были, но их было явно мало, и все они находились не в пределах видимости. Пешеходов всегда было не больше двух-трех «в поле зрения», как говорят медики и биологи. Тихо и страшно… И нет ни баррикад на крупных перекрестках, ни сваренных из рельс противотанковых «ежей» на мостах, ни гнезд установок малокалиберной зенитной артиллерии в скверах. Он помнил по фильмам, по фотоальбомам, что они должны быть в городе, к которому приближается враг, а их не было.

Огромный бизнес-центр на профессора Попова поразил Николая своим мертвым видом. На парковке, обычно забитой в четыре слоя, оставалось несколько автомобилей разных классов, но само здание выглядело покинутым. Не светилось ни одно окно, хотя в офисах свет горел всегда, круглый день. Пустой была и будка охраны за намертво опущенным шлагбаумом.

Подходя совсем уже к дому, Николай неожиданно для самого себя начал волноваться и еще больше ускорил шаг. Дом выглядел ровно так же, как и все остальные, — никак. Дверь в подъезд была приоткрыта, кодовый замок выбит. В подъезде, разумеется, было темно, но выше, на пролетах, хватало света от немытых с прошлой весны окон. На родной верхний этаж он взлетел «на ощупь», как делал тысячу раз. Николай не представлял, что скажет сейчас родителям, не готовился. Он просто хотел их увидеть.

Звонок не отреагировал на нажатие ничем, внутри не запела привычная трель, и он даже усмехнулся. Ну да, если электричества нет, то стучите. Но и стук не помог тоже, хотя стучал Николай долго, помогая себе соответствующими криками в замочную скважину: вдруг родители все-таки дома, но боятся подходить к двери. Ключей у него не было: он оставил их, уходя, как думал, насовсем. Теперь, отчаявшись и бросив стучать, он задумался. Проверил на всякий случай телефон: нет, все так же — «поиск сети». Уже не торопясь, спустился вниз, в темноту подъезда. Подумав, подошел к почтовым ящикам. В отличие от квартиры, этот замок он мог открыть ногтем указательного пальца, что и делал не один раз. В ящике оказалась целая куча бумажек, и, зажав их все в кулаке, Николай вышел на улицу.

«Установка пластиковых окон», «Международный центр тибетской медицины», «Стальные и межкомнатные двери» — все это он бросил себе под ноги, как никогда бы не поступил еще неделю назад. Все было старое — вряд ли рекламные листочки разносили уже после начала войны. Это надо быть уже совсем идиотом… Никакой записки от родителей среди листков разных цветов и размеров не оказалось. Зато вдруг нашлась довольно крупная листовка, с которой на него взглянуло искаженное лицо Катерины Тэтц.

Пораженный Николай снова поозирался вокруг, повернулся спиной к ветру, и быстро, наискосок начал ее читать. «Впервые за долгие годы у нашей несчастной страны появилась надежда», — бросилось ему в глаза, и дальше он читал уже совсем крупными скачками, возвращаясь назад и снова прыгая вперед по напечатанному крупным шрифтом тексту.

«Годами население России использовали как безропотную скотину, от которой не нужно ничего, кроме мяса и шкуры… Мы не имели ни малейшей надежды на справедливость, ни малейшего шанса ее добиться… Нас и наших детей грабили и убивали безнаказанно, с цинизмом и, что самое страшное, с удовольствием… Теперь эти же люди призывают нас встать как один, сплотиться вокруг них же, защищая их собственные драгоценные жизни, их наворованное добро!.. Зачем, ради чего? Ради того, чтобы они продолжили воровать, грабить, убивать и продавать нас и гордились этим успехом еще больше?.. Мы не могли добиться справедливости ни для кого, давайте вместе добьемся ее теперь. Давайте вместе скажем ошалевшим от безнаказанности зажравшимся мордам, столько лет с брезгливостью глядевшим на нас сверху вниз: „Нет, мы не пойдем умирать за вас, и мы не отпустим своих детей! Мы будем строить новый мир, более справедливый, чем ваш. Мы начнем все заново“».