Убить некроманта - Макс Далин

А ведь чуяло моё сердце, что все эти короли дураков и танцы под ореховым кустом не доведут до добра, чуяло. Но я обычно почти не давал балов и не участвовал в охотах. Когда лейб-егерь жаловался, что олени в моих угодьях расплодились не на шутку, я выдавал мужикам разрешения на их отстрел: им хорошо, и мне неплохо. Я не любил заниматься пустяками, бросив работу. И меня уломали-таки сделать разок исключение.

И я отлично понимаю, кто на этом празднике, будь он неладен, был настоящим королём дураков.

Кто получил от этого действа истинное удовольствие — так это Марианна. Я на люди её вообще выпускал нечасто, но тут она просто со слезами упрашивала. И я сделал ещё одну глупость. Той весной моя голова вообще, похоже, работала не лучшим образом: вероятно, от кромешной тоски и одиночества. Я никак не мог свыкнуться с потерей Магдалы. Временами я начинал себя ненавидеть. Я уже Бог знает сколько времени разговаривал по душам только с вампирами. От мысли о спальне меня снова начало мутить. Хотелось как-то поднять угнетённый дух. Ну что ж.

Давайте развлекаться.

Ничего не могу сказать — плебс изрядно порадовался. Сначала из этого фонтана — дешёвое, кстати, вино, зато из Винной Долины — черпали кубками, потом шапками, а ближе к вечеру там чуть ли не барахтались. Шуты кривлялись. Непотребные девки в город собрались со всех окрестностей. Придворные тоже получили удовольствие — каждый в меру своей испорченности: кто вино жрал, подороже того, в фонтане, кто девок тискал. Марианна так просто визжала и хлопала в ладоши — как эти мужички с голыми ногами, которые плясали на площади. Я только почувствовал некоторое удовлетворение от того, что не взял её в свою ложу — визг меня раздражает.

После этого праздника обо мне пошла новая рассказка: король не умеет смеяться. Из этого мужланы заключали, что адские твари всегда мрачны, а смех — нечто вроде оружия против Той Самой Стороны. Дивное подтверждение моей репутации.

На самом деле от воплей шутов у меня разболелась голова в первые же четверть часа. Разрежьте меня на части — не понимаю, что смешного в идиоте верхом на свинье или Короле Дураков, считавшем, сколько раз испортит воздух его осёл. Пьяные выходки, спровоцированные даровым вином, грубая и скучная суета. Над глупостью полагается смеяться по канону, но я по-прежнему предпочитаю смеяться над умными остротами, а не над нелепым поведением пьяных бездельников.

Ну не привык я веселиться нормальными способами — ничего не поделаешь. Зато уже ближе к концу этого несносного дня разговорился с казначеем о новых пошлинах на вывоз сукна и шерсти — и немного развлёкся. Однако имел неосторожность выпустить из поля зрения Марианну.

А грабли опять как дадут по лбу!

Вечерком после этого дурацкого карнавала ко мне пришёл Бернард с докладом. И кроме прочего сообщил прелюбопытную вещь: моя бесценная метресса, видите ли, принимала в своей ложе некую плебейку. И даже — это уже ни в какие ворота не лезет — что-то у мерзавки купила. Отдала перстень с аметистом — мой-то подарок, зараза. А что купила — Бернард не знает: покупочка была в уголок платка завязана. А общались дамочки шёпотом.

— И вы, — говорю, — не слыхали ни единого словечка?

— И то, ваше прекрасное величество. Разве вот только — догадался, что тётку эту госпожа Марианна ждали, а звали её через Эмму.

— Чучельникову жену? — спрашиваю. — Очень интересно.

— Её самую и есть, ваше величество, — отвечает. — Сам слыхал, как тётка сказывала — от Эммы, мол, по её порученьицу.

Потрясающе.

У моей обожаемой коровы завелись с её фрейлиной секреты от государя-батюшки. И ведь обе знают, как я к этому отношусь. И что мне с ними делать?

— Змею, — говорю, — настоящую змею, разожравшуюся до свинского состояния, — вот кого я на груди пригрел. Да, Бернард?

— Ох, — говорит, — ваше добрейшее величество… Даже и не знаю, что вам сказать…

— Пока, — отвечаю, — можете больше ничего не говорить, любезный друг. Вы уже сказали всё, что мне было необходимо услышать. Ведь замыслили?

А у него кончик носа просто в иголочку заострился.

— Так что ж, — говорит, самым своим умильным голосом, — ведь замыслили! Никак сама госпожа Марианна и замыслила, пакостница.

— Спасибо, — говорю, — Бернард. Я удовлетворён.

Так и было, если только можно использовать это слово для характеристики человека, ожидающего удара в спину.

Но зашёл я к моей толстухе только на следующий день.

Тодд мне обрадовался, очень сосредоточенно подковылял поближе и уцепился за мой плащ, чтобы стоять надёжнее. Это дитя меня разубедило в мысли, давным-давно внушённой мне матерью и Розамундой, о том, что меня-де панически боятся младенцы. Конкретно это дитя не боялось. Даже, как мне кажется, вообще не понимало — вероятно, из ребяческой глупости, — что во мне такого уж опасного. Стоило мне заглянуть в покои его матери, как ангелочек норовил заползти на мои колени, дёргал меня за волосы, очень успешно обдирал кружева с воротника и с несколько меньшим успехом пытался оборвать заодно и пуговицы. И очень при этом веселился.

Забавно, да?

Во всяком случае, меня не бесило. Даже развлекало — и я заглядывал к Марианне чаще, чем прежде. Взглянуть на младенца. Но уж, конечно, я не задерживался у неё надолго.

А в тот день только Тодд и вёл себя спокойно, как обычно. А его мать выглядела весьма и весьма напряжённо, и у пресловутой Эммы тоже был несколько нервный вид.

Бабий заговор. Очень интересно.

Я не стал ни о чём Марианну спрашивать. Знал, что не та у неё выдержка, с какой всерьёз запираются. Просто завёл разговор о пустяках.

А она волновалась всё сильней и сильней, а в конце концов предложила мне выпить глинтвейна. Чудо, а не женщина. Принесла свой серебряный кубок — изящную безделушку в эмалевых медальончиках.

Нет, было время — я пил из её рук. Но давно это выло. Здесь, во дворце, у меня оловянная посуда с древней каббалой против яда. И я бог знает сколько времени ничего не брал в рот в покоях Марианны. С чего бы вдруг — глинтвейн?

С фальшивой улыбкой…

Я в ответ улыбнулся нежно.

— Девочка, — говорю. — Отпей.

У неё глаза забегали. Но тут же взяла себя в руки. Напустила на себя обиженный вид. Оскорблённая добродетель, поди ты!

— Вы что, — говорит, — государь-батюшка, не доверяете мне, что ль? Я же, бывало, не только глинтвейн вам делывала! Как вы обо мне понимаете?!

— Так ты ведь, — говорю, — девочка, от меня что-то скрываешь.

Вжала кулаки в грудь и затрясла подбородками:

— Да я ж как на духу!

— Хорошо, — говорю. — Тогда выпей. Или тебя убедят это сделать в Башне Благочестия.