Опасное соседство - Ялмар Тесен

Она улыбнулась, оценивающе глядя на него:

— Ну хорошо, еще немножко. Вот и вина еще выпью.

Она заметила, каким напряженным вдруг стало его лицо, почти печальным, очень серьезным. И ей вовсе не хотелось мучить его или играть с ним. Она догадывалась, что его раздражают многозначительно-шутливые гримасы за перегородкой — она их успела-таки заметить, — что эта суета и шум ужасно несвоевременны, что они как бы преуменьшают значение их беседы и угрожают нарушить хрупкое равновесие ее доверительного, но осторожного отношения к нему. А когда она согласилась остаться, он явно испытал облегчение, стал почти счастливым и с такой готовностью бросился наливать ей вина, что даже пролил немного ей на руку, и тут же, заботливо наклонившись над нею, стал вытирать руку носовым платком, держа ее в своей. И тут в дверь просочилась цепочка новых посетителей, восторженно талдычивших что-то по поводу необычайной красоты заката, который действительно заливал белые стены и решетки веранды победоносным, похожим на оперение фламинго розовым светом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Второй раз в жизни черный леопард ощутил страх, и когда двуногие существа подошли слишком близко, ярость, охватившая его, быстро сменилась благодаря выброшенному в кровь адреналину инстинктивным желанием спастись, выжить, и желание это оказалось сильнее даже боли в раненой лапе. Жажда свободы была так велика, что он почти наверняка покалечил бы этих двуногих, которые подкрались к нему с явным намерением напасть, хотя двуногие были очень большими и он их опасался.

Сейчас он брел по тенистому прохладному лесу, неуклюже ковыляя на трех лапах, и время от времени останавливался, чтобы вылизать постоянно кровоточившую рану, и потом долго сидел неподвижно, задрав вверх изуродованную заднюю лапу и стараясь не касаться ею земли. Он прислушивался к непривычным звукам, теперь едва слышным, однако чуткие уши леопарда все же различали их в неразберихе прочих полуденных лесных звуков, и он двигал ушами, реагируя на малейшее изменение в этой привычной симфонии. Он страдал от голода и жажды и слабел от потери крови; те звуки становились все глуше, а другой непосредственной опасности он пока не ощущал, его терзала только боль в плече, мешавшая двигаться, да постоянно ныла изуродованная задняя лапа. Среди темно-зеленого подлеска и густых, почти черных теней его естественный камуфляж служил отлично, однако на залитых солнцем открытых участках, когда его черная как смоль шкура вспыхивала серебром и на ней становился отчетливо виден ярко-багровый рубец, леопард был заметен хорошо. Рана, пересекавшая его плечо и спину, была очень длинной и глубокой и все еще кровоточила. К тому же ему никак не удавалось достать ее языком, что было опасно, ибо жирные мухи роем вились над ним, отливая изумрудно-зеленым в солнечном свете, точно его собственные холодные глаза.

В зарослях папоротника-орляка буквально на расстоянии собственного вытянутого хвоста черный леопард заметил участок вскопанной земли — это искал себе пищу дикий кабан — и на ней отчетливый отпечаток лапы другого, взрослого леопарда.

Он бы никогда не признал этого следа, мельком увидев его, да он и не был бы ему особенно интересен, однако же теперь он обратил на него внимание, так как и сам след, и листья папоротников сохранили знакомый слабый запах, который, как подсказывал ему инстинкт, давал единственный шанс выжить, и он медленно пошел по этому следу в горы, надеясь отыскать мать.

К середине дня он поднялся на лесистое плато, где деревья были высокими и идти стало несколько легче, чем в каменистой долине, изрезанной бесконечными ущельями. Он был уже совершенно измучен, его постоянно терзала боль. Он еле брел, ибо рваная рана на спине причиняла ему непереносимые страдания, когда мышцы из-за неустойчивой походки на трех лапах чересчур напрягались, а ступить на правую заднюю лапу он не мог вообще — там из открытой раны торчали обломки кости. На фоне зеленых густых ветвей горного вяза, из которого главным образом и состоял подлесок, он казался черной тенью, двигавшейся бесшумно, хотя и странно-неровными толчками. Он ни разу не пожаловался и не зарычал, несмотря на терзавшую его боль. У ручейка он напился, обнюхав свисавшие над водой листья древовидных папоротников: здесь запах матери сохранился особенно хорошо. Сквозь деревья за ручьем виднелся просвет, и вскоре он вышел на старую, заросшую травой лесную дорогу. Глаза его сразу же приспособились к яркому солнечному свету, просачивавшемуся сквозь легкую листву эвкалиптов, росших вдоль дороги. Нефритово-зеленые радужки глаз леопарда сократились, зрачки стали похожи на вертикальные узкие щели, и, поскольку местность была открытой, а потому более опасной, он инстинктивно прищурился, делая блеск глаз менее заметным и защищая их от света. Двигаясь по лесистой обочине дороги, он у поворота увидел шестерых мужчин — лесников и рабочих лесничества.

Рядом резвились два риджбека. Лесники как раз сворачивали карту, собираясь идти дальше. Собаки, спущенные с поводков, убежали вперед. Черный леопард на мгновение застыл, охваченный ужасом и с бешено бьющимся сердцем, и собаки налетели прямо на него, так и не успев сообразить, стоит ли им нападать или лучше спастись бегством. Сука, бежавшая впереди, взвизгнув от страха, шарахнулась назад, налетела на кобеля, следовавшего за ней, и злобно его тяпнула, а потом решила проявить твердость, обнажила клыки и утробно зарычала с подвывом, припав к земле. Итак, у собак выбора не осталось; теперь они забыли о людях, оставшихся позади, об игре и знали лишь одно: они лицом к лицу столкнулись со своим вечным врагом, атаковать которого было практически равносильно смерти, а бежать означало спровоцировать нападение хищника. Убегающего леопарда стая собак могла бы загнать на дерево, но риджбеки прекрасно понимали, что вдвоем с ним не справиться, и помнили к тому же, что леопарды всегда охотились на собак пропитания ради.

Черный леопард тоже испугался, однако когда он, сжавшись от напряженного ожидания, увидел перед собой злобно рычавших собак, а дальше — двуногих, застывших с открытыми ртами, то совершенно потерял голову. Казалось, каждый листок, каждая ветка подают ему сигналы тревоги, но когда крикнул кто-то из двуногих, он мгновенно понял, что раны не дадут ему убежать от них и их собак. В его затуманенном мозгу будто щелкнул спусковой крючок; теперь он знал лишь одно: убивать. Он прижал уши; щелки прищуренных глаз вспыхнули, зрачки расширились, длинный хвост нервно дернулся туда-сюда, и не успел стоявший впереди человек броситься прочь, как леопард оттолкнулся задними лапами, несмотря на то что одна из них являла собой страшное месиво из окровавленной плоти, и, выпустив когти, прыгнул. Суку он убил одним мощным ударом когтистой лапы по голове, а кобелю, чуть тормознув и горя жаждой мести, вспорол брюхо прямо в воздухе и отшвырнул рыжеватую тушку вслед убегавшим людям. Опьяненный желанием убивать, леопард догнал двуногих и, нанося удары лапами направо и налево, расчистил себе путь, а потом метнулся в сторону, с треском ломясь сквозь знакомый подлесок, и замедлил бег, только когда налетел на молодое дерево, и в изнеможении упал на бок. Но даже и сейчас, задыхаясь, он чутко прислушивался к звукам, доносившимся сзади, глазами обшаривая ветви над головой и оценивая собственные силы перед последним прыжком, который ему, возможно, придется сделать, если все-таки появятся собаки. Однако двуногие затихли, как он и ожидал, да и лая собак слышно не было. Он дождался темноты и остался лежать там, где и упал, отдыхая на сухой мягкой листве.