Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий - Дина Хапаева

Кризис понятий объективности и реальности в дискурсе естественных наук поставил под сомнение подлинность и правдоподобие обыденных представлений о физических явлениях. Наши наблюдения над миром физических частиц или астрономических тел в свете современных физических теорий неизбежно создают замедленную и несовременную, неадекватную картину за пределами нашего ограниченного мирка, что превращает «ирреальность» представлений о мире в онтологическую особенность нашего сознания[285].

Полный разрыв между физической и математической теорией и традиционной задачей научного познания объективной реальности не случайно становится предметом особого иронического внимания Уэльбека:

«Согласно другой (гипотезе), требовалось отказаться от самого понятия элементарной частицы ввиду полнейшей невозможности определения ее собственных состояний: и тогда исследователь оказывался в максимальной онтологической пустоте, если только не скатывался к радикальному позитивизму, ограничиваясь математическим оформлением предсказания наблюдаемых явлений и полностью отрекаясь от прояснения их физической сути. Естественно, именно к этой гипотезе и должно было склониться большинство ученых»[286].

Большинство, о котором здесь идет речь, не ограничивается исключительно представителями естественных наук. Ренессанс позитивизма, с которым нам приходилось столько раз сталкиваться как в российской, так и во французской академии по ходу нашего повествования, получает, таким образом, дополнительное объяснение. Поэтому современные попытки спасения социальных наук, обычно проникнутые позитивистским пафосом, кажутся обреченными на неудачу. Без опоры на объективность, реальность, научность естественных наук, которые всегда выступали основой легитимности позитивизма, едва ли возможно остановить лавинообразно нарастающий кризис научности.

Не постмодернизм — постструктурализм — деконструктивизм, который принято обвинять в разрушении традиционной вселенной, системы ценностей и научных понятий, но физика и математика, оплот научного познания реальности, взорвали «объективную картину мира», предоставив представителям «гуманитарного знания» молча недоумевать над ее обломками. Неудивительно, что понятие «наука» стало наполняться смыслом, отрицающим привычное представление о науке. Коррозия этого понятия превратила его в «научную фантастику». Оно отвлекло от зияющей пустоты будущего, оставшейся на месте крушения прогрессистского проекта, но оказалось роковым для реальности объективного «пространства-времени».

Б

Мы движемся к катастрофе, ведомые искаженным образом нашего мира, и никто не знает об этом. <…> Рано или поздно они доберутся до молекулярных основ сознания, и тут они в лоб в лоб столкнутся с новым мышлением, порожденным квантовой физикой. Нам неизбежно придется пересмотреть постулаты сознания, да и само понятие реальности, и следовало бы уже сейчас подготовиться к этому в эмоциональном плане.

Объективное, линейное, непрерывное и необратимое время прогресса лежало в основе видения общества и истории, которое в культуре Нового времени было неразрывно связано с социальными науками. Плавное однонаправленное перетекание прошлого в настоящее и в будущее обеспечивало единство всемирного исторического процесса. Время прогресса скрепляло ход общественного развития жесткими причинно-следственными связями, позволявшими социальным наукам объяснять прошлое и предсказывать будущее. Объективность времени служила гарантом объективности познания. Не менее важно, что представление об «объективном времени» выступало отличительным признаком «цивилизованности», рассматривалось в качестве важного атрибута европейской культуры.

«Но мы знаем, что их представления (примитивных народов. — Д.Х.) о времени отличаются от нашего. Они не могут представить себе этой прямой линии, простирающейся бесконечно в воображении, всегда равной самой себе, на которой располагаются события, могущие быть представленными в виде единообразной и необратимой серии, линии, на которой события с необходимостью выстраиваются друг за другом. Время не является для дикарей, в отличие от нас, особой интеллектуальной интуицией порядка последовательности. Еще в меньшей степени оно представляется им гомогенной субстанцией. Оно скорее ощущается качественно, чем репрезентируется (рационально. — Д.Х.)»,

— писал Люсьен Леви-Брюль, отсылая к не подлежащим сомнению представлениям своей эпохи[288].

Сегодня очевидно, что с этим образом времени что-то случилось. Симптомы неполадок с восприятием времени заявляют о себе не только работами историков и социологов с такими говорящими названиями, как, например, «Неполадки с темпоральностью»[289]. И не только прочтение Пруста сквозь призму Хайдеггера Юлией Кристевой[290], прочтение «Пиковой дамы» сквозь призму «Игрока» Достоевского Александром Эткиндом[291], чтение из современности, к которому призывал экспериментатор Борхес, свидетельствуют о «неполадках с темпоральностью». Успех концепции презентизма[292], которая обобщила сомнения и гипотезы, многократно высказывавшиеся историками, социологами, антропологами, но никогда не становившиеся предметом самостоятельного исследования, позволяет судить о масштабе «неполадок», об их размахе и их значении.

По мнению создателя этой концепции Франсуа Артога, в восприятии времени наступил резкий перелом. Особенностью нового восприятия времени, характерного для наших дней, является подавление настоящим двух других членов временной триады. Поглощение настоящим прошлого и будущего превращает настоящее в собственный самодостаточный горизонт и делает невозможным выход за его пределы «в другое время»[293]:

«Отсюда, возможно, и происходит этот современный опыт вечного, неуловимого и квазинеподвижного настоящего, стремящегося во что бы то ни стало создать изнутри самого себя свое собственное историческое время. Все идет так, как если бы не существовало ничего, кроме настоящего. <…> Таковы главные черты этого многоликого и многоголосного настоящего: это настоящее-монстр. Оно является одновременно всем (нет ничего, кроме настоящего) и практически ничем (тирания происходящего непосредственно сейчас (de l′immédiate)…). Мы не перестаем вглядываться назад и вперед, но не находим выхода из настоящего, которое мы превратили в наш единственный горизонт»[294].

Другая особенность нового восприятия времени, которую подчеркивает концепция презентизма, — это распад связи времен, разрыв непосредственной преемственности между прошлым, настоящим и будущим[295]. Концепция презентизма точно диагностирует переживаемый нашей эпохой кризис восприятия времени, заостряя внимание на переходе от одного способа восприятия времени к другому[296]. Но она оставляет открытым вопрос о том, какие перемены с неизбежностью влечет за собой новое представление о времени. Механическое усечение временной триады, предполагаемое концепцией презентизма, заставляет задуматься о том, не скрывается ли за попыткой оставить неизменным настоящее — пожертвовав прошлым и будущим — стремление сохранить, пусть в сильно измененном виде, привычную модель темпоральности?

Конечно, спокойнее всего было бы предположить, что такое видение времени вызывает проблемы только у озабоченных методологической рефлексией парижских интеллектуалов или физиков-теоретиков. Однако привычка рассуждать о разрыве между прошлым, настоящим и будущим, о прекращении плавного течения необратимого времени, давно превратилась в достояние массовых представлений[297]. Утрату терминами «прошлое», «настоящее» и «будущее» всякого «объективного, физического» смысла ученые растолковывают читателям в словарных статьях энциклопедий, с удовольствием цитируя знаменитое место из письма Эйнштейна:

«Для нас, убежденных физиков, разница между прошлым, настоящим и будущим является иллюзией, хотя бы и весьма навязчивой»[298].

Идея прерывности времени, которая никогда раньше не воспринималась социальными науками всерьез, теперь не только сделалась фигурой мысли, освоенной историками, социологами или антропологами. Она широко распространилась в элементарной справочной литературе, школьных учебниках и газетах, став неотъемлемой частью современного дискурса о времени. В результате отказ от представления об объективном характере времени превратился в банальность[299], а мысль о существовании такой физической величины, как «психологическое время каждого наблюдателя», приобрела в массовом сознании статус очевидной истины[300].