Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий - Дина Хапаева

«Вымысел (fiction) и реальность сливаются воедино. Так, реализация проекта, представляющегося нам вымыслом, происходит на наших глазах, и нам приходится в это верить. Здесь вымысел не является выдумкой: это вымысел, наполовину воплощенный в реальности и уже начинающий материализовываться. Он составляет часть переживаемого, а вовсе не вымышленного времени, он действительно претворяется в жизнь, и от нас ожидается способность не столько поверить в него, сколько найти в нем подтверждение или обоснование для нашей веры»[280].

Роль науки, таким образом, состоит в том, чтобы заставить нас поверить в реальность фантазии, в реализуемость здесь и сейчас технологической утопии. Нужно ли добавлять к сказанному, что на долю понятия «наука» выпадает размывать границы «реального» вместо того, чтобы служить убежищем для этого последнего? Понятие «наука» стремительно наполняется смыслом, отрицающим привычное представление о ней как о гаранте объективности, реальности и стабильности наших представлений о мире:

«Здесь (в новом понимании науки. — Д.Х.) есть все: самая дружеская связь между человеком и машиной, тело, ставшее наконец подвластным нам (пища, приносящая удовольствие без проникновения внутрь, секс без секса, а значит — без СПИДа и беременности, путешествия без утомления, без холестерина и рака), идеология эффективности в семье и на работе. <…> Тотальное совершенство и бессмертие безраздельно властвуют над этими представлениями, являясь одновременно и желанной целью, и средством ее достижения»[281].

О том, насколько внятна нашим современникам такая метаморфоза образа науки, позволяет судить ее воплощение в романе — мировом бестселлере. Для «порнографической литературы», к которой подлинные друзья художественного слова немедленно причислили роман «Элементарные частицы», Мишель Уэльбек выбрал не вполне обычный стиль. Скупой и «неинтересный», по выражению Роб-Грийе, тяжеловесный язык, напоминающий своей неуклюжестью язык социологических отчетов, вклинивающиеся в текст «научные описания», эпиграфы из Огюста Конта, философа, наиболее часто появляющегося и цитируемого в тексте, — все это призвано помочь читателю распознать знакомый со школьной скамьи научный дискурс:

«В 1961 г. дедушка умер. В нашем климате труп млекопитающего или птицы сначала привлекает некоторые виды мух (musca, curtonevra); когда разложение слегка затронет его, в игру вступают новые биологические виды, особенно Calliphora и Lucilia. Подвергаясь совокупному воздействию бактерий и пищеварительных соков, выделяемых червями, труп более или менее разжижается, превращаясь в среду масляно-кислого и аммиачного брожения. <…> Мысленно Брюно снова видит гроб красивого глубокого черного цвета с серебряным крестом и деда в нем. Картина умиротворяющая и даже счастливая: дедушке, должно быть, хорошо в таком великолепном гробу. Позже ему придется узнать о существовании клещей и трупных личинок с именами второразрядных итальянских кинодив. И все-таки даже теперь образ дедушкина гроба встает перед его глазами как счастливое видение»[282].

Задача подобных пассажей, часто встречающихся в романе, — не только вызвать удовлетворенную улыбку читателя, готового разделить с автором убежденность в непроходимой грани, отделяющей «предмет естественных наук» от «явлений социальной и духовной жизни», но и насладиться вместе с ним очевидной беспомощностью науки перед подлинными проблемами человеческого бытия. Эти фрагменты содержат в себе фигуру иронии, на которой строится весь роман — пародия на научную утопию: насмешка над попытками решить единственно значимые вопросы, от века волнующие человечество, с помощью «достижений науки и техники».

Но «Элементарные частицы» — это не просто пародия на научный утопизм, на сциентистские иллюзии шестидесятников — героев романа. Автор показывает, как формируется новое отношение к науке. Научный поиск героя романа с говорящей фамилией Дзержински воплощает «вековую мечту человечества» о счастье, об отсутствии противоречий, революций, войн и распрей прежней истории. Вмешательство в генетический код позволяет Дзержински осуществить мечту другого гения, Хаксли, и создать «дивный новый мир», чуждый болезней, страдания, желаний, соперничества, особей мужского пола, искусства и поэзии. Стремление достичь благодаря успехам биологии совершенного здоровья, бессмертия и, следовательно, счастья находит в романе свое саркастическое воплощение.

«По существу, спрашивал себя Мишель, следя, как солнце, просвечивая сквозь занавеску, плывет к закату, для чего нужны мужчины? <…> Вне равномерного постепенного хода развития человеческая эволюция приобретает вид хаотический, разрушительный, неупорядоченный и буйный. Во всем этом исключительно и напрямую виноваты мужчины с их любовью к игре и риску, их непомерным тщеславием, безответственностью, врожденной тягой к насилию. Мир, состоявший из женщин, был бы во всех отношениях предпочтительней… он продвигался бы ко всеобщему счастью».

Не беда, что ради всеобщего счастья пришлось пожертвовать мужской половиной человечества, индивидуальностью, сексом, родственными связями, понятиями отцовства и материнства и полностью подчинить природу науке. В новом мире, из которого ведется повествование, воспроизводство лучшей половины человечества достигается неполовым путем и является (как, впрочем, и смерть) техническим вопросом.

Повествование Уэльбека — это не утопия и не антиутопия. Это — научная фикция, перекликающаяся по своей идейной направленности с проектами, описанными Сфезом. Это вымысел — но вымысел, над осуществлением которого ведется научная работа, в котором узнаваемы амбиции реальных научных проектов. Научная фикция восполняет дефицит проекта будущего и позволяет продолжать верить в достижимость всеобъемлющего рационального объяснения и преобразования мира.

В согласии с главными темами политкорректности, которые в последнее время все более активно подменяют собой отсутствующую исследовательскую программу социальных наук, программа Дзержински радикально решает вопрос о неравенстве полов и, следовательно, обеспечивает достижение высшего равенства и абсолютной гармонии.

Уэльбек внимательно следит за тем, как научная фикция вытесняет старый смысл из понятия «наука», как это последнее трансформируется в свою противоположность. Не случайно именно Огюст Конт, ставший в истории идей символом утопического сциентизма, не покидает ни на минуту героев романа, олицетворяя собой идею торжества науки не только над природой, но и над обществом. Но в его присутствии на страницах романа таится и другой, саркастический смысл. Конт, безусловно, воплощает идею о том, что естественные науки являются оплотом объективности и рациональности гуманитарного знания. Его образ позволяет сделать еще более рельефным контраст между разложением понятий «объективность» и «реальность» под влиянием современных достижений естественных наук и привычным смыслом этих понятий в истории идей.

«Двадцатый век останется в памяти людей и как парадоксальная эпоха, когда физики отвергли материализм и отринули детерминизм — иными словами, полностью отказались от предметной онтологии, онтологии свойств, которая в то же самое время у широкой публики считалась определяющим элементом научного видения мира»[283]

— это высказывание Уэльбека предельно точно описывает современное состояние умов.

В самом деле, если вспомнить, например, о том, что постулаты квантовой теории, предложенные Нильсом Бором и его последователями, превращают наблюдателя в неотъемлемую часть любого эксперимента, то субъективность наблюдателя ложится в основу «объективности» любого «научного факта». Субъективность экспериментатора не просто вторгается в сердце квантовой теории, но становится условием наблюдения, сутью физики. В поисках объективности можно было бы воззвать к математике, но и здесь нас ожидают разочарования. Язык математики, в котором нам даны явления микромира, оборачивается автореференциальным языком, который не отсылает ни к какой внешней реальности, кроме самого себя. По словам авторов обзоров состояния современной физической теории, «онтология „пустых состояний“ растворяет (квантовые) объекты, запирая их в математическом языке, с помощью которого они только и могут быть описаны»[284].

Кризис понятий объективности и реальности в дискурсе естественных наук поставил под сомнение подлинность и правдоподобие обыденных представлений о физических явлениях. Наши наблюдения над миром физических частиц или астрономических тел в свете современных физических теорий неизбежно создают замедленную и несовременную, неадекватную картину за пределами нашего ограниченного мирка, что превращает «ирреальность» представлений о мире в онтологическую особенность нашего сознания[285].