Походные письма 1877 года - Николай Игнатьев

В таком оборонительном положении, которое я, зная турок, считаю гибельным для дальнейших предприятий наших, хотят выждать прибытия первых подкреплений и развязки под Плевною. Если турки поведут нападение, Бог милостив, отобьемся. Но помешать им воспользоваться даруемым им ныне временем для укрепления всех подступов к Константинополю, к Адрианополю и пр., развития фанатизма и вооружения масс, усиления войск и избиения болгар по ту сторону Балкан мы не в состоянии. Великий князь надеется, несмотря на запоздалое время и ожидаемое в сентябре ненастье, еще в конце августа перейти в наступление и идти на Константинополь. Дай-то Бог! Лучше поздно, чем никогда. А что мы будем делать в Студене, в степи, до того времени? That is the question!* Напиши Корта. Интересно знать, что думают на Босфоре.

Кажется, ты не можешь посетовать на меня, мой друг бесценный Катя, что я на этот раз мало тебе намаракал. Лишь бы терпения хватило прочесть и разобрать. Напрасно добрейшая матушка поскупилась побаловать меня своими ласками. Я и письменные люблю. Обнимаю и благословляю деток милых. Поручаю им тысячу раз (никак не меньше) обнять за меня мама и бабушку. Посмотрю, как исполнят поручение! Целую твои ручки, ненаглядная подруга моя. Будьте здоровы и не забывайте многолюбящего вас неизменного друга твоего и муженька Николая. Целый день с мухами воюю и от них отмахиваюсь: ни есть, ни спать, ни писать, ни читать не дают!

1 августа

Фельдъегерь не отправился вчера вечером, как было "предположено, а едет лишь сегодня в ночь, а потому au risque de para un Don Basilio et de t'ennuyer**, приписываю несколько строк.

Вчера я пошел к государю явиться и отпроситься еще на несколько дней от дежурства из осторожности, чтобы не простудиться при нынешней сырой погоде. Был я с визитами у Суворова, Адлерберга, Мезенцова, военных, Гамбургера и пр., поблагодарил за выказанное мне участие. Посетил я также и Боткина, приболевшего в последние дни лихорадкою, соединенною с поносом. Все это тебе доказывает, что я стал уже на здоровую ногу. Надеялся я сегодня быть у обедни, но службы в церкви не было, потому что и бедного Ксенофонта Яковлевича Никольского не пощадила лихорадка. Ему сегодня гораздо лучше.

Под шумок я перешел на гомеопатию, принимаю ferrum и раз принял nux, потому что хина и отсутствие движения привели в [не]который беспорядок мой желудок.

Завтра сделаем переход в 30 верст, чтобы перейти на новую стоянку - Горный Студень. Боткин требует, чтобы я не пускался верхом ввиду того, что выход ранний, когда еще сыро и свежо (в 4 часа утра), а сделал бы переход в коляске. Начну в коляске, но постараюсь пересесть на Адада, смотря по обстоятельствам и погоде. Глаза мои, слава Богу, не пострадали от лихорадки и лечения хиною.

Турки не двигаются и дают время нам подвести резервы и устроиться. Кажется, Николай Николаевич собирается снова атаковать Плевно с северной стороны. Румыны к нам присоединяются{43}.

Сорокин здесь. Тебе кланяется, а равно Анне Матвеевне. Говорит, что старик канцлер жалуется на свое здоровье, не собирается уезжать из Бухареста и всем твердит, что я просто военный и перестал уже быть дипломатом.

Обнимаю тебя, деток и целую ручки у матушки. Многолюбящий муженек Николай

No 24

3 августа. Бивак у Горного Студеня

Вчера перешли мы из Белы в Горный Студень. Стоянка хуже, деревня полуразрушенная, и в ней должны помещаться три штаба: Квартиры императорская, Действующей армии и корпусная. Воды мало, и гораздо хуже, нежели в Беле. Но воздух здоровее и для заболевших лихорадкой выгоднейший для предупреждения возвращения. Переход был трудный - 35 верст по размокшей, грязной дороге с горы на гору. В первый раз обоз мой был неисправен. По глупости Ивана и упрямству кучера-хохла они нагрузили в фургон мой 4 куля овса и сбились с дороги, так что попали в пахотное поле и чуть было не зарезали мне отличную четверку мою, составляющую предмет зависти всей императорской Квартиры. Если бы не случился сзади Полуботко (наш константинопольский, состоящий теперь при Гамбургере), фургон мой и лошади пропали бы. Видя, что лошади выбились из сил, стали, изорвав хомуты, Полуботко занял у болгарина пару волов, припряг к моему фургону и вывез его на большую дорогу. Вы можете себе представить положение мое: прибыв в 12 час. на место бивака, я должен был просидеть в коляске до 8-го часа вечера. Обозы стали приходить с 2-х часов, все умылись, оделись, поели, а я жду да жду. Впрочем, Дмитрий суетился и сердился гораздо более меня. Я сидел себе спокойно, читая Каразина (присланного тобою), и беседовал с Нелидовым, Базили, Аргиропуло и Т...вым*, пришедшими меня навестить. Базили проделал всю последнюю часть экспедиции Гурко, был под сильнейшим огнем (сам Гурко подтвердил) и 8 дней не раздевался, будучи все на коне. Спасибо добрым константинопольцам, они сохранили все те же чувства, подогретые сравнением того, что происходит у Черкасского и даже в Главной квартире. Аргиропуло и Базили, видя, что я устал и голоден (все отправились на обед в 7 час. в императорскую квартиру в палатке, а я еще должен остерегаться вечеров, чтобы не дать повода лихорадке вернуться, и потому предпочел сидеть в коляске, не евши ничего с 5 час. утра), тотчас распорядились приготовить в своей кухне (у них артель) отличный перловый куриный суп. Базили сам конвоировал посуду, в которой мне его принесли, и я поел с большим аппетитом, сидя в коляске.

Государь здесь помещается со своей ближайшей свитой на кургане в отдельном доме турецкого помещика. Домик этот пообчистили и исправили, так что государю и ближайшим довольно сносно. Остальная свита помещается по дворам, в палатках и кое-где в болгарских домиках. Мне дали ближайший к государю двор вместе с Меншиковым. В главном домике, состоящем из двух комнат с выступом, я не мог поместиться, ибо [он] пропитан был чесноком и сильно обитаем (семья болгарская только что выведена). Сверх того и я, и Дмитрий избили бы себе головы, так как выпрямиться низость потолка не допускала. Я предпочел поместиться на ночь в сарае без окон и под одною крышею с вонючею мокрою конюшнею. Темно, скверно, но все лучше и суше, нежели в палатке ночью и под утро. Дверь остается отворенною на ночь (и, разумеется, днем, иначе зги не видать), но завешивается пледом герметически вроде турецкого ...**.

Меншиков поместился в кухне болгарской, а кухню перенесли в главный дом, где мы пользуемся лишь выступом. Днем сидим в палатках. Моя разбита дверь об дверь с сараем, в котором ночую, что довольно удобно. Теперь сижу в палатке и пишу тебе среди неописуемого шума: прислуга, кучера, лошади под боком на тесном дворе. Тут же многочисленная болгарская семья, дети ревут и плачут, пугаясь чужого им народа. В сарае в глубине нашего двора, то есть саженях в трех от моей палатки помещаются все фельдъегеря. Они спят вповалку под навесом. Все это хозяйничает, говорит, ругается и спорит. Сейчас за моим сараем у живой изгороди, окаймляющей двор, привязаны придворные и ямщицкие лошади. Руготня, брань прислуги придворной и ямщиков неумолкаемы. Лошади фыркают, валяются, ржут и распространяют атмосферу благовония. Вот тебе верная картина нашего бивака, на котором предполагают остаться, пока предпринято будет снова наступление.