Лис - Михаил Нисенбаум

центре Москвы, чтобы росли зарплаты, чтобы открывались новые возможности для науки? – я двумя руками проголосую за. Единственное (присутствующие, как те, кто был за новый устав, так и те, кто был против, сжались, ожидая подвоха) – я призываю прописать в уставе гарантии, которые бы защищали преподавателя от административного произвола. Например, пусть срок действия договора определяется голосованием кафедры, а не заведующим единолично.

Слушатели расслабились, кто с облегчением, кто с разочарованием. Все понимали, что выступление Муминат Эдуардовны было всего лишь многословным выражением согласия, заменой слова «да» или поднятия руки при голосовании. При новой системе завкафедрой мог повлиять на исход любого голосования на кафедре, так что предложение, вроде бы ограничивающее новый устав, на деле не имело никакого значения. Руки вновь воткнулись в воздух, и ярость этого жеста показывала, что регламенту осталось жить недолго. В президиуме это тоже понимали, и следующим слово получил профессор Чешкин, заведующий кафедрой финансов и бухучета. Олег Альбертович, худощавый господин с короткой стрижкой, ухоженными бакенбардами, в костюме из мериносовой шерсти, поднялся и с презрительной сдержанностью спросил:

– Надеюсь, почтенные коллеги отдают себе отчет, что речь идет не только и не столько о дисциплине рядовых преподавателей, сколько о послушании тех, кто сейчас находится в этом зале? Не считая наших падишахов из президиума, разумеется. Я нового устава пока не видел, но уверен, что ни с ректором, ни с проректорами договоров заключать не будут. У них – все гарантии, – Чешкин сделал паузу в ожидании опровержений из президиума, но поскольку опровержений не последовало, продолжал: – Наши верховные главнокомандующие хороши для института бессрочно, их проверять и аттестовать не станут. А вас, Муминат Эдуардовна, станут. Вы доверия не вызываете, вас будут подозревать в нелояльности…

Здесь речь профессора Чешкина была прервана. Лязгнули ордена, громыхнул пошатнувшийся стул. Не дожидаясь очереди, в бой ринулся профессор кафедры философии, старый большевик Федор Горюнов:

– Вы это так говорите, Олег Альбертович, потому что в любой момент готовы сбежать в свой Финансовый университет, на тамошние капиталистические хлеба. Что наши здесь будут по́ сту рублей получать, донашивать обноски, которые еще при советской власти купили, это… Вам-то что! Сейчас есть возможность, дай бог здоровья Игорю Анисимовичу, пожить по-человечески, учить по-людски… А что порядок будет в институте… Я так вам скажу: пусть хоть в институте.

У Горюнова, пока он выговаривал накипевшее, тряслись бледные губы, стариковские слезы готовы были зазвенеть в пересохшем голосе.

«Ох, не надо бы огорчать Федора Андреевича… – тихо, но внятно сказал Уткин. – Валидол есть у кого-нибудь?»

Но члены Ученого совета в текущий момент думать о пощаде уже не умели.

– При всем моем уважении к Федору Андреичу и Игорь Анисимовичу… – яростно заговорил профессор Равич, – сейчас мы примем этот устав, и все работники превратятся в марионеток…

– Вы выбирайте выражения! – рявкнул из президиума Кожух, стреляя в Равича не только глазами, но и сердитыми бровями.

– …А потом и зарплаты, и прочие сладости будут выдаваться по настроению. И никакой демократии… Я понимаю, «демократия» – поносное слово. Но вот роль Ученого совета при такой зависимости от администрации неизбежно сведется к нулю. Начнете возмущаться – не продлят контракт.

– Ну и чего вы так волнуетесь? Если тут будут плохие условия, стоит ли держаться за такой контракт?

Буря не утихала более часа. Присутствующие разделились на три почти равные партии: треть нападала на новый порядок, другая громко поддерживала руководство, причем независимо от того, примут ли новый устав или все останется как прежде. Оставшиеся молчали, поглядывали то на бойцов, то на президиум, также не принимавший в схватке никакого участия. Члены ректората восседали, как благородные дамы на балконе, милостиво наблюдающие за рыцарскими турнирами в их честь. Горячился и хмурился один проректор по общим вопросам, следивший за спором с явным желанием если не испепелить бунтовщиков сей же час, то поименно запомнить для грядущего испепеления.

Водовзводнов благосклонно улыбался. Казалось, его благосклонность без разбору распространяется на согласных и несогласных. Когда ярость выступлений сменилась раздражением и усталостью, Остроградский постучал пальцем по микрофону. Слово взял ректор. Через несколько секунд в зале заседаний стало так тихо, словно он был пуст.

– Уважаемые коллеги, – буднично произнес глухой голос, который раздавался на Ученом совете реже, чем какой-либо другой. – Через несколько минут вы своей рукой направите наш институт в то или иное будущее. Ваше мнение важно, ваши слова услышаны. Только давайте не будем упускать из виду логику происходящих изменений. Вместо школ на московских окраинах, вместо кафедр в подвалах у нас комплекс прекрасных зданий в самом центре города, в десяти минутах ходьбы от метро. Появилось дневное отделение. Прием вырос в пять раз, конкурс – почти в тридцать. Какие зарплаты в медицинских или педагогических вузах и какие у нас – знает каждый. К нам потянулись лучшие кадры из МГИМО и МГУ. Мы из кожи вон лезем, чтобы у нас им было интересней. Не только им – условия улучшаются для всех. А теперь подумайте: какой смысл разрушить созданное с таким трудом?

Игорь Анисимович сделал паузу и обвел взглядом присутствующих, словно ожидая возражений. Большинство не сводило глаз с него, напряженно ожидая продолжения. Профессор Чешкин смотрел за окно, словно наблюдал за ним свои тайные мысли. Уткин продолжал кивать, одобряя все уже сказанное и все, что будет сказано в ближайшее время. Равич что-то задумчиво чертил в еженедельнике.

– Зачем ректорату ухудшать условия работы для профессорско-преподавательского состава? Чтобы они обиделись, покидали в портфель свои методики-учебники-идеи и пошли устраиваться в другой институт? Вон наш председатель месткома, я думаю, первый убежит.

По залу пробежал смех. Уткин комически прижал руки к груди и воздел брови, умоляя не подозревать его в такой непатриотической легкости на подъем.

– Это раньше юридических вузов было три на Москву, а финансовых два. Даже полтора. А сейчас куда ни плюнь – везде учат на правоведов, экономистов и менеджеров. Даже в Холодильном институте – свой юрфак. Правда, юристы у них выходят немного мороженые.

В зале опять засмеялись, сначала шутке Игоря Анисимовича, а потом несколько визгливому хохотку Елены Афанасьевны с кафедры философии. Как бы члены Ученого совета ни относились к ректорату и новому уставу, цену юрфакам в профильных вузах знали все.

– Мы растем, налаживаем нашу жизнь. Новый статус, новые правила, новые возможности. И цель нововведений – та же самая: отладить все механизмы университета. Дать преподавателям стимул развиваться, поддерживать себя в хорошей профессиональной форме. И да! – подчиняться заведующим кафедрой. Не секрет, что сегодня это не всегда так.

Шепотки, переглядывания.

– Я верю, что, несмотря на разницу мнений, все в этом зале выскажутся за возврат к вечным ценностям высшего образования, за достойные условия работы, за порядок и свободу! За наш Государственный финансово-юридический университет! – произнеся последние слова,