Жизнь Гюго - Грэм Робб

Больше всего Адель «беспокоилась» из-за невообразимых трат Виктора и расхождений в счетах. С помощью отца она попыталась убедить Виктора застраховать свою жизнь{539}. «Он, в сущности, хороший муж» – таков был вердикт Фуше, когда Виктор наконец купил пенсионный полис. Время от времени напоминая, что она старшая из двух жен, Адель как будто сжилась с новой ролью, как она определяла ее в 1840 году: «Наедине с тобой я считаю себя экономкой, которая должна идеально вести хозяйство, и гувернанткой наших детей»{540}. Возможно, не преувеличивал и Александр Дюма, когда утверждал, что Адель просила его подыскать ее мужу любовницу{541}.

Красноречивее всего в начале романа Гюго и Жюльетты было почти полное отсутствие должного обмана. Он даже радовался тому, что их маскарад так несовершенен, не боялся, что все откроется. Такой подход как будто противоречит его страху, «что подумают люди». По официальной версии, Виктор Гюго всегда оставался верным мужем, у которого имелся близкий друг по имени «госпожа Друэ». Даже в издании переписки Гюго 1947–1952 годов утверждается, что Жюльетта Друэ была верной спутницей, которая полвека переписывала рукописи Виктора Гюго, в 1851 году организовала его побег в Бельгию и – в переносном смысле – согревала его постель после смерти Адели. Сам Гюго никогда не проявлял излишней осторожности. Когда поэт творил, он беседовал со всем миром. Его следующий сборник, «Песни сумерек» (Les Chants du Crépuscule, 1835), стал подробным рассказом о состоянии его сердца. В сборнике есть несколько стихотворений, явно не посвященных Адели – особенно знаменитое «Ах! Никогда не оскорбляй падшую женщину!», в котором вина за проституцию возлагается на капитализм и жадность.

За маской героя скрывалось встревоженное лицо. Ему хотелось угодить всем, пусть даже придется породить пылкие споры. По его утверждению, он боялся знакомиться со своими врагами «на тот случай, если они окажутся моими друзьями»{542}. Гюго прислушивался к своей публике, как к хорошему портному. Даже отправляясь в ссылку, он был убежден, что занимает некую должность{543}. Вот скромный смысл того, что кажется напыщенным гимном его славе, Ce siècle avait deux ans… – хотя сотни подобных утверждений можно найти на неразрезанных страницах книг менее известных современников Гюго: «Как много стариков, бесстрастных, безволосых… Побледнели бы, увидев… Мою душу, которую, как мир, населяют мои мысли».

Если мне нравится скрывать любовь и гореВ потайном уголке язвительного романса;Если я ставлю спектакль, дрожащий от моих прихотей…То все потому, что любовь, смерть, слава и жизнь…Заставляют мою хрустальную душу вибрировать и сиять —Моя тысячеголосая душа, чьего Бога я обожаю,Стоит в центре всего, как звучное эхо!

Можно сказать, что в 30-х годах XIX века Гюго все искуснее настраивал колокол своего искусства. Смелая позиция, высказанная в «Последнем дне приговоренного к смерти», совпала с изменением общественного мнения по поводу смертной казни. В 1834 году Гюго опубликовал документальный рассказ о настоящем убийце по имени Клод Ге, в котором призвал ввести всеобщее образование как противоядие к преступности. В тот период он был созвучен вполне здравомыслящим взглядам филантропов-буржуа, хотя одновременно потакал и любви романтиков к тюремным историям и крови (в «Клоде Ге» охранника раскромсали на куски). Он нарисовал руку, похожую на руку Христа, вокруг той безликой «толпы, многочисленной и многолюдной», состоящей из сирот, заключенных и проституток, которые когда-нибудь смогут прочесть его книгу: «Голова обычного человека, вот в чем вопрос. Голова, полная полезных семян… Человек, который убил на большой дороге, может, при лучшем руководстве, стать превосходным слугой общества. Возьмите его голову и взрастите ее, полите ее, поливайте, удобряйте, просвещайте, учите и приставьте к хорошему делу. Тогда не нужно будет ее отрубать».

Начав «удобрять» Жюльетту, Гюго доказал, что сам верит в свои постулаты. Жюльетта была Марион Делорм, а он – спасающим ее возлюбленным, Дидье. Правда, в его письмах прослеживается разрыв между личной и общественной моралью. «В отличие от других я делаю поправку на судьбу, – писал он ей. – Ни у кого нет права бросить в тебя первый камень – кроме меня». Жюльетта постоянно критиковала его творчество. Она сразу подметила его излюбленные приемы, типичное для него построение фразы, стремление «взбираться ввысь по лестнице, а затем выбивать ее у себя из-под ног». Она даже высмеяла «Клода Ге»: «У меня тоже появились дурные привычки, вызванные образованием; они оскорбляют мое природное достоинство чаще, чем я бы того хотела. У меня тоже есть повод жаловаться на судьбу и общество – на судьбу, потому что положение, в каком я очутилась, ниже моего развития, а на общество, потому что оно лишает меня части любви и счастья, которыми ты так щедро делишься со мной, мой любимый Альбин»[26].

Трагедия Жюльетты состояла в том, что «падшую женщину» надо было снова и снова спасать, чтобы сохранить их отношения. Скоро, выражаясь метафорически, «ошейник, цепь и другие украшения рабства»{544} станут неотделимыми от всех сторон их жизни.

Как далеко могло завести Гюго его самолюбие без балласта искренности Жюльетты, можно понять из двухтомного труда, который вышел в марте 1834 года.

«Литературные и философские опыты» (Littérature et Philosophie Mêlées) – намеренно запутанный сборник отрывочных тек стов, часть из которых датирована еще 1819 годом. Гюго решил продемонстрировать «таинственное и глубокое» единство своей интеллектуальной жизни, которая доминирует над «поверхностными» противоречиями, и попутно обосновать свою новую жизнь любовника. На деньги, полученные от издателя Рандюэля за рукопись, можно было еще четыре года оплачивать квартиру на Королевской площади.

Для создания впечатления «единства» Гюго включил в сборник тридцать разрозненных выпусков «Литературного консерватора», убрав фамилии, добавив остроумные замечания, изменив выводы и даты. Кроме того, свои старые статьи он разбавлял кусками из энциклопедий и биографий. Так, помещая в сборник свою рецензию на пьесу Ж.-К. Руйю, который к тому времени уже умер, он выкинул все библиографические подробности и добавил подзаголовок «Очерк трагедии, написанной в школе»: его суровая критика казалась теперь не по годам ранним опытом самоанализа. Очерк «О гении» – и вывод: «Гений – это добродетель» – он вставил в сборник, не дав имени настоящего автора, Эжена Гюго, который тогда не мог ни возразить, ни даже заметить сборник. Затем Гюго написал фиктивный дневник, «Журнал идей и мнений революционера в 1830 году», имея в виду самого себя.

Гюго 1833 года преподавал молчаливый урок Гюго 1830 года. Взяв свое испуганное письмо, написанное Ламартину после революции, он отрезал начало – «В этом головокружительном вихре, который окутывает нас, я не способен собраться с мыслями…» – и на его место вставил новый абзац: «Люди искусства в особенности крайне ошеломлены и мчатся во все стороны, догоняя свои разбежавшиеся мысли. Пусть их разум успокоится». «Мы в 1830 году», – напоминал он себе.

«В создании этой книги, – писал он в предисловии к «Литературным и философским опытам», – нет ничего искусственного». Он представляет все «точно так, как это было найдено». «Автор представляет свое сочинение публике во всей прямоте и честности… веря, что можно извлечь какие-то уроки из становления серьезного, честного ума, который еще можно прямо вовлечь в любое политическое дело». «Превыше всего – это труд неподкупный».

Огромным камнем преткновения в прошлом Гюго – как не уставали напоминать его критики – был его отказ от роялизма. Гюго представил эволюцию своих взглядов естественной. Вину он возлагал на своих родителей: либерализм обрушился на него, как переходный возраст. Он взял лист бумаги, проставил дату «декабрь 1820 года» и записал «тогдашний» разговор в саду в переулке Фельянтинок. Генерал Гюго якобы молча слушал, как молодой Виктор отстаивал свои роялистские взгляды; «затем он повернулся к генералу Л[агори], который тоже там присутствовал, и сказал: „Время покажет. Мальчик соглашается со своей матерью. Мужчина согласится с отцом“». Разговор незабываемый, убедительный и даже, на одном уровне, правдивый.

Техника коллажа, которую использовал Гюго, до сих пор изумляет и даже шокирует. Некоторые редакторы добросовестно перечисляют, в чем Гюго покривил душой, а где исказил истину. И очень жаль, поскольку «Литературные и философские опыты» – блестящий пример автобиографии. Возможно, Гюго так настойчиво уверял, что ничто не менял, именно потому, что уже пообещал следующее свое сочинение другому издателю. Но изменения были также средством выделения тех строк, которые он считал жизненно важными для своего истинного портрета. Результатом стал на удивление постмодернистский взгляд на самого себя: он не откалывал осколки от глыбы традиции, а постоянно расплавлял саму глыбу и бросал в нее новые ингредиенты. А трещины он замазывал собственноручно.