Не было печали (Богиня мести) - Ю Несбё

Взгляд Расколя блуждал по глухим стенам.

— Отец мой был кузнецом, но в Румынии для кузнецов не было работы. Нам пришлось перебраться на мусорную свалку на окраине города, где жили цыгане-кальдерас. В Албании отец был булибасом — местным вожаком и судьей. А здесь, среди цыган-кальдерас, просто безработным кузнецом.

Расколь тяжело вздохнул.

— Никогда не забуду выражения его глаз, когда он пришел домой, ведя за собой на поводке ручного бурого медвежонка. Он купил его на последние деньги у цыган-урсарийцев. «Он умеет танцевать», — сказал отец. Коммунисты платили за то, чтобы посмотреть, как зверь танцует. Это позволяло им думать, что они лучше его. Стефан, мой брат, пытался кормить медвежонка, но тот ничего не ел. Мать спросила отца, не болен ли медведь, но тот ответил, что всю дорогу от Бухареста они шли пешком и зверю просто нужно отдохнуть. Четыре дня спустя медвежонок издох.

Расколь снова прикрыл глаза и улыбнулся своей грустной улыбкой:

— В ту же осень, осужденные на вечную погибель, мы со Стефаном сбежали. Двумя ртами меньше. Мы отправились на север.

— Сколько вам было лет?

— Мне девять, ему двенадцать. У нас был план перебраться в Западную Германию. В то время там принимали беженцев со всей Европы и кормили их — таким образом немцы замаливали свои грехи. Стефан считал, что чем мы младше, тем больше шансов у нас туда попасть. Но на границе с Польшей нас остановили. Тем не менее мы добрались до Варшавы и заночевали под мостом, завернувшись каждый в свое шерстяное одеяло, за забором восточного железнодорожного терминала в районе Всходни. Мы знали, что здесь можно отыскать шлеппера— проводника, переправляющего людей туда, куда им нужно. После нескольких дней поисков мы встретили говорившего по-румынски человека, который называл себя проводником; он обещал перевести нас в Западную Германию. Правда, у нас не было денег, чтобы ему заплатить, однако он сам нашел выход: сказал, что знает людей, готовых выложить кучу денег за красивых цыганских мальчиков. Мне было непонятно, о чем он говорил, Стефан же, напротив, прекрасно все понял. Он отвел проводника в сторону, и они долго о чем-то спорили; при этом проводник время от времени показывал на меня. Стефан только упрямо мотал головой, и под конец проводник всплеснул руками и, очевидно, сдался. Стефан велел мне дожидаться, а сам куда-то уехал с ним на автомобиле. Я послушно ждал, время шло, а его все не было. Наступила ночь, и я уснул. В первые две ночи под мостом я то и дело просыпался при звуке тормозов прибывавших товарных составов, однако вскоре мой молодой слух стал подсказывать мне, что это вовсе не те звуки, которых следует опасаться. Итак, я уснул и проснулся, лишь когда ближе к полуночи услышал осторожные шаги. Это был Стефан. Он забрался под одеяло и прижался к сырой каменной стене. Я слышал, что он плачет, однако продолжал лежать с закрытыми глазами, не подавая вида, что не сплю. И скоро опять стали слышны лишь звуки прибывающих поездов. — Расколь вскинул голову: — Ты любишь поезда, Спиуни?

Харри кивнул.

— Проводник вернулся на следующий день. Он сказал, что нужны еще деньги, и Стефан снова уехал на автомобиле. Четыре дня спустя я проснулся очень рано и первым делом посмотрел на Стефана. Его не было всю ночь. Он спал, как обычно, с полуоткрытыми глазами, в морозном воздухе виднелось облачко пара от его дыхания. На распухших, плотно сжатых губах запеклась кровь. Я взял свое одеяло и пошел на вокзал. Там перед туалетами, также в ожидании отправки на запад, расположилась семья цыган-кальдерас. Я заговорил со старшим из мальчиков. Он рассказал мне, что тот, кого мы приняли за шлеппера, на самом деле обычный вокзальный сутенер. Их отцу он посулил тридцать злотых, чтобы тот взял с собой еще двух мальчиков. Я показал парню свое шерстяное одеяло. Оно было толстое и красивое — мы украли его в Любляне прямо с бельевой веревки. Парню оно понравилось. На носу был декабрь. Я попросил, чтобы он показал мне свой нож. Он был у него под рубашкой.

— Откуда ты знал, что у него есть нож?

— У каждого цыгана есть нож. Для еды. Даже члены одной семьи всегда пользуются только собственными столовыми приборами, опасаясь mahrime — заразы. Тот парень совершил выгодный обмен. Нож у него был маленький и тупой. К счастью, мне удалось его наточить в железнодорожной мастерской.

Длинным острым ногтем правого мизинца Расколь почесал переносицу.

— В тот же вечер, как только Стефан уселся в автомобиль, я спросил сутенера, нет ли у него покупателя и на меня. Он просиял и попросил меня подождать. Когда он вернулся, я стоял в тени под мостом и смотрел на уходящие и прибывающие поезда. «Иди сюда, синти, — крикнул он. — У меня есть хороший клиент. Богатый партийный функционер. Ну иди же, у нас мало времени!» Я ответил: «Нам надо дождаться поезда из Кракова». Он подошел ко мне и схватил за руку. «Идем прямо сейчас, понимаешь?» Я едва доставал ему до груди. «Вон он, смотри», — я указал в сторону путей. Он отпустил меня и поднял голову. Мимо нас длинной вереницей шли стальные вагоны, из окон выглядывали бледные лица. Наконец последовало то, чего я дожидался. Скрежет стали о сталь, когда включились тормоза. Он перекрыл все звуки.

Харри зажмурился, как будто это могло помочь ему понять, правдив ли рассказ Расколя.

— Когда мимо медленно проплывали последние вагоны, я увидел женское лицо, смотревшее на меня из окна. Я как будто встретился с призраком. Она была похожа на мою мать. Я поднял окровавленный нож и показал ей. Знаешь, Спиуни, это был единственный момент в моей жизни, когда я чувствовал себя абсолютно счастливым. — Расколь мечтательно прикрыл глаза, как будто вновь переживая эту минуту. — Koke per koke. Голова за голову. Так албанцы говорят о кровной мести. Высший восторг и самое опасное опьянение из всех, дарованных людям Господом.

— Что было потом?

Расколь открыл глаза:

— Знаешь, Спиуни, что такое baxt?

— Понятия не имею.

— Судьба. Удача и карма. То, что управляет нашей жизнью. Я нашел бумажник сутенера, в нем оказалось три тысячи злотых. Вернулся Стефан; вместе с ним мы перенесли труп через пути и положили в товарный вагон состава, идущего на восток. Сами мы отправились на север. Двумя неделями позже в Гданьске мы пробрались на корабль, который доставил нас в Швецию. Оттуда направились в Осло. Здесь, в Тойене, был земельный участок, на котором стояли четыре фургона. В трех из них жили цыгане. Четвертый — старый, ветхий, с поломанной осью — пустовал. Он стал домом для меня и Стефана на пять последующих лет. Здесь в рождественский вечер мы отпраздновали мой девятый день рождения. Закутавшись в единственное оставшееся у нас шерстяное одеяло, мы ели печенье, запивая его молоком. На следующий день мы впервые взломали киоск и решили, что наконец-то попали в подходящее место. — Расколь широко улыбнулся. — Это оказалось проще, чем отнять у ребенка конфетку.

Довольно долгое время они сидели молча.

— У тебя такой вид, будто ты все еще не до конца мне веришь, — сказал наконец Расколь.

— Разве это имеет какое-то значение? — грубовато парировал Харри.

Расколь улыбнулся.

— Откуда ты знаешь, что Анна тебя не любила? — в свою очередь спросил он.

Харри молча пожал плечами.

Рука об руку, скованные наручниками, они вошли в «Кишку».

— Не стоит на все сто процентов рассчитывать, что я узнаю налетчика, — предупредил Расколь. — Вполне может быть, что это кто-нибудь из залетных.

— Понятно, — буркнул Харри.

— Отлично.

— Так если Анна — дочь Стефана и он живет в Норвегии, почему его не было на похоронах?

— Потому что он мертв. Сорвался, когда ремонтировал крышу много лет тому назад.

— А мать Анны?

— Они с сестрой и братом после смерти Стефана подались на юг, в Румынию. Адреса ее я не знаю, да и вообще сомневаюсь, чтобы он у нее был.

— Иварссону ты сказал, что родственники не пришли на похороны, потому что она навлекла позор на всю семью.

— Правда? — В карих глазах Расколя блеснули лукавые искорки. — Если скажу, что солгал, ты мне поверишь?

— Поверю.

— Однако я не лгал. Семья отвергла Анну. Для отца она больше не существовала, он запретил называть ее имя в своем присутствии. Чтобы избежать mahrime. Понимаешь?

— Честно говоря, нет.

Они дошли до здания Управления и остановились в ожидании лифта. Расколь пробормотал что-то неразборчивое; вслух же он спросил:

— А почему ты решил, что мне можно верить, Спиуни?

— Разве у меня есть выбор?