Юность - Евгений Чириков

— Уйди!.. Ты — нехороший…

— Ах, Зоя… Почему ты такая холодная и спокойная.

— Если ты будешь такой, я…

— Я, Зоя, теряю голову… Ты святая, а я… меня туманит страсть…

— Но я тебя целую…

— Прости… Не буду.

— Ах, ты… зверюшка!.. А помнишь, что ты мне говорил?

— Что?

— Пока ты мне брат, а я тебе сестра…

— Да, да…

И долго мы сидели молча и смотрели в синюю темноту морских хлябей. Звездное сияние играло на лице Зои; устремленный неподвижный взор ее широко раскрытых глаз был холоден и далек от меня, и мне чудилось, что я люблю русалку, которая иногда ночью выплывает ко мне на берег и дразнит меня своей холодной, бесстрастной красотою.

— О чем ты думаешь, Зоя?

— Не знаю… Море навевает на меня какую-то грусть о чем-то далеком и невозможном… Мы, люди, такие маленькие-маленькие… как букашки…

— Уйдем отсюда!

— Почему?

— Я не люблю, когда ты грустишь: тогда мне кажется, что ты мало любишь меня.

— Нет, я хочу смотреть на море и думать… Не правда ли, как это странно: мы с тобой умрем, а море всё так же, как сейчас, будет шуметь — шуметь и всё так же светиться синими огнями. Грустно, что нельзя жить и любить вечно!..

Я слушал эту тихую элегию нежно и кротко любящей женской души и сердился: я ревновал Зою к морю. Это оно, море, мешает ей отвечать на мои страстные ласки, на мои затуманенные взгляды и вздохи.

— Я хочу смотреть на тебя и…

— Погоди! Оставь! Мне не хочется сейчас ласкаться. Хорошее и страшное море! Можно до утра сидеть и смотреть и думать, думать, думать…

— Ты — русалка… В тебе холодная кровь…

Зоя обиделась.

— Ты думаешь? Тогда люби ту, черную, которая… И клянись ей, как и мне, что будешь любить ее вечно, как вечно шумит это море…

— Ты обещала никогда не напоминать мне…

— Это не я: море. И сам ты напоминаешь…

— Я?.. Странно!

— Ты… начинаешь видеть во мне… только женщину.

— Неправда. А, впрочем, разве это так обидно?

— Да, обидно. Я не хочу быть для тебя тем, чем была та, черная…

— Я любил ее не такой, какой она потом оказалась.

— А кто знает: может быть, и теперь ты любишь не такую, какая я есть…

— Что с тобой? Я не узнаю тебя.

— Так, прости… Не придавай значения… Я сама не знаю, что говорю.

Что нашептало ей это безбрежное, вечно шумящее море в сумраке ночи? Что она подслушала в его беспокойном движении и звенящем камешками, гальками и ракушками ритмичном плеске набегающих и убегающих волн? Законы непреложной вечности, в силу которых любовь, как и сама жизнь, имеет начало и конец?.. Философия для младшего возраста!

Молча мы возвращались домой, словно оба в чем-то разочаровались, но таили друг от друга. А когда я проводил ее до подъезда номеров, она подала мне руку и сказала:

— Нет. Всё по-прежнему… Я люблю и прощаю тебя…

И скрылась за дверями. Я в недоумении постоял у подъезда и тихо побрел прочь с опущенной головою. «Так вот что нашептало тебе море!» думал я и злобно посматривал на черную коварную зыбь за стенами набережной. Какая-то обида, как змея, шевелилась в моей душе, и мне хотелось сделать Зое больно, отмстить за что-то. За что? Не знаю… Мало любит, мало дорожит моей любовью, сомневается в моей и своей верности.

— Какая это любовь! Очень уж осторожная, пугливая, вялая… Любить, так любить, без сомнений и колебаний, без оглядки… Всё или ничего! — рассуждал я вполголоса, размахивая тростью. — Завтра я спрошу тебя: всё или ничего? Я — не нищий. Мне не нужно подаяния. Да, папашенька, вы таки успели привить своей дочке мещанскую осторожность…. Да, мещанскую!.. Кто-то играет ироническую песенку Мефистофеля: «Мой совет — до обрученья не целуй его». Да, опасно, г. Мефистофель. А в сущности и вы, г. Мефистофель, порядочный мещанин: тоже советуете сперва сочетаться законным браком, а потом уж… И папенька разделяет ваше мнение… Да и моя Зоя тоже, кажется, довольно рассудительна на этот счет…

— Фу, какой я пошляк! Зою, мою чистую, святую невесту, я оскорбляю, не зная сам, за что… Подлость! Мерзость! Гадость! Вы, Геннадий Николаевич, забываете, что это не Калерия…

Ах, зачем с моих губ сорвалось это имя! Теперь я не могу выгнать его из памяти, и рядом с моей чистой белой девушкой неотступно стоит Калерия. Стоит и иронически спрашивает:

— Разве не лучше любить недолго, но сильно, без оглядок, как умею я?

— Уйди, Калерия, я не хочу о тебе думать.

— Чья любовь красивее: Маргариты или Кармен?

— Уйди, Калерия, я не хочу о тебе вспоминать.

— Не хочешь — и будешь! Помнишь грозу в старом бору?

— Ну, так что же… Только красиво…

— И эту красоту ты понял только через меня.

— Неправда! Ложь!.. Оставь меня, ради Бога!

— Разве ты в Него веришь?

— Верю… Хочу верить…

— Хорошо молиться, но хорошо и грешить. Со мной хорошо грешить, а с Зоей молиться. Неужели ты такой богомольный?

Я присел на скамье набережной и под звучные всплески набегающей волны мысленно разговаривал с Калерией, а когда поднимал голову и смотрел в темную сверкающую даль моря, то чьи-то черные глаза смотрели на меня из мрака ночи и чей-то голос задыхающимся шопотом спрашивал:

— Хочешь, я расскажу тебе сказку?..

— Нет, нет…

Я испуганно встал со скамьи и пошел к дому. Гулко раздавались мои шаги во мраке ночи, и мне казалось, что кто-то еще идет следом за мной, торопится догнать меня. Я оглянулся, но никого не было. Дошел до дому и остановился. Не хочется домой, в маленькую одинокую клетку. И не хочется спать. Словно кто-то властный толкает на улицу и заставляет ходить и искать что-то. Снова пошел бродить. Вернулся к «Гранд-Отелю», посмотрел в темные окна второго этажа.

— Спит… Как она может спать в такую волнующую ночь? Эх, ты, русалка!..

Посвистал, покрутил тростью и вздохнул:

— Спокойной ночи, Зоя Сергеевна!..

Грустно потихоньку запел: «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно» — и прошел дальше. Оборвавши песенку, обернулся к «Гранд-Отелю» и с насмешливой иронией произнес:

— Пррравильный образ жизни!..

Побывал в пустынном саду волшебницы Альцины. Забрался, где потемнее и погуще, уселся на скрытой навесом зелени скамье и притих: смотрел на нахальные звезды, которые не грустят, а подмигивают, как красивые кафешантанные певицы, послушал шорохи и шелесты в листве, напоминающие затаенный греховный шопот мужчины с женщиной. Сладко потянулся и подумал: «здесь так густа стена листвы и крыша из ветвей, что можно прийти с Зоей и поласкаться… Завтра ночью мы непременно посидим на этом месте». Легкий скрип шагов по песчаной дорожке заставил меня насторожиться: должно-быть там, за моей спиной, проходит такая же глухая дорожка…

Тихий, осторожный разговор… Парочка… Уселись за моей спиной и притихли. И в шелесте вздрагивающих под горячим ветерком листочков прячется страстный шопот и плески поцелуев. Не понимаю, почему я так рассердился. Вскочил с лавочки и, уходя прочь, громко произнес:

— Однако!.. Это уж слишком…

Эхе, хе… Пойдем-ка, Геннадий Николаевич, домой! Пришел в номер и стал решительно раздеваться. Сердито сдернул и метнул на диванчик свою новую пару, которую раньше холил, швырнул в дальний угол башмаки, погасил огонь и растянулся. Ну, опять за стеной музыка: плачет грудной младенец. Недоволен чем-то маленький человек Божий, не унимается, хотя его усовещивают в два голоса, должно-быть мать и нянька. Ужасно знакомый голос!.. Какая чушь!.. Можно подумать, что это говорит Калерия… Ей-Богу! Смеется. Ну, ей-Богу, вылитая Калерия!.. Соскочил с постели и, как некогда в тюрьме, прижал ухо к холодной стене: прямо удивительно. Если бы я не знал, что Калерия в Ницце, я стал бы держать пари, что это она, Калерия… Смешно! Так и хочется постучать в стену и крикнуть:

— Здравствуй, Калерия!

Не могу спать. Положительно не могу. Тянет к себе эта проклятая стена. Знаю, что всё это встревоженное южной ночью, бесстыдными звездами и чьими-то неосторожными поцелуями в саду — воображение, а не могу спать… В моей одинокой комнатке невидимо воцарилась Калерия и не хочет уходить. Странно! Но ведь я люблю Зою, это не подлежит никакому сомнению? Да, да, конечно, Зою! Так почему же я… Ничего не понимаю. Ничего!.. Надо узнать, кто там, за стеной, эта женщина, голос которой так напоминает Калерию… Непременно надо узнать. Это прямо удивительно. Особенно смех. Только у одной Калерии был такой волнующий смех. А вдруг это — она, Калерия? Радостно и страшно, больше страшно, чем радостно. Холодно что-то. Лихорадит. Поджал ноги, натянул на голову одеяло и застучал зубами. Что это, неужели нагулял лихорадку? Не буду шляться по ночам. Доктор велел поберечься. Схватишь опять воспаление легких и умрешь. Не хочется умирать…

— Ну, Зоя… Прости меня за всё… Спокойной ночи! Я был сегодня, как ты говоришь, нехорошим. Завтра буду хорошим..