Буревестник - Петру Думитриу

— Товарищ Жора, — сказал он, — вас спрашивают.

— Кто? — спросил Адам, не поворачиваясь и не отрывая глаз от раскрытой перед ним папки.

Ему никто не ответил. Дверь закрылась. Адам выпрямился и круто повернулся.

Легонько отстранив быстроглазого паренька, в комнату вошла Ульяна. Она прикрыла за собой дверь и, не произнеся ни слова, остановилась, как вкопанная. Это была еще молодая женщина. Когда-то нежное лицо ее загорело, огрубело от крестьянской работы. Но длинные, словно нарисованные, брови были те же, что прежде, и все так же ясно из-под длинных, черных, ресниц глядели большие серые глаза. Зато губы, когда-то свежие и влажные, были теперь сухи и придавали всему лицу выражение печали и в то же время решимости. Все же в ее ясных глазах была улыбка и даже вызывающая улыбка. Она стояла перед ним, высокая и стройная, как шестнадцатилетний юноша, но с округленными бедрами и тонкой, гибкой девичьей талией. Ее большие, красивые, но уже начинавшие покрываться морщинами от работы, руки были выжидательно вложены одна в другую. Смелая, вызывающая улыбка играла только в глазах. Ульяна молчала.

Адам побледнел. Несколько мгновений они неподвижно стояли друг против друга.

— Что с тобой? — хрипло спросил Адам, жадно рассматривая Ульяну.

Он заметил начавшие обозначаться морщинки у глаз и углов рта. Свежесть только что распустившегося цветка была утрачена. Тяжелый труд наложил свою печать на эту стройную крестьянку-рыбачку. Было видно, что красота ее скоро поблекнет. У него что-то болело в груди, что-то, словно острыми когтями, мучительно сжимало ему сердце.

— На тебя пришла посмотреть, — слегка краснея, сказала Ульяна. — По дороге зашла… к родным в город приехала и зашла… дай, думаю, наведаюсь… про здоровье спрошу, — закончила она, неуверенно усмехнувшись.

— Хорошо, — низким, хриплым голосом проговорил Адам. — Видела и уходи.

И чуть не шепотом повторил:

— Уходи!

У Ульяны задрожали углы рта. Глаза заволокло слезами.

— Прости меня, — пробормотала она. — Для того и пришла… чтобы простил.

У Адама вырвался короткий, горький смешок:

— Легко сказать «прости». А чем ты заплатишь мне за те ночи, которые я провалялся в тюрьме, на голых досках, думая о тебе. Да и с тех пор…

Он хотел сказать: «Да и с тех пор я только о тебе и думаю», но спохватился и больно прикусил себе губу.

— Никогда я тебя не прощу! Слышишь — никогда! За все те годы, что я промучился на каторге, чуть рассудка из-за тебя не лишился, а ты со своим Симионом в кровати валялась — поганилась. Неужто тебе противно не было?

Он с отвращением плюнул на пол. Ульяна растерянно двигала губами, желая что-то сказать, но он ей не дал:

— Неужто тебе даже стыдно не было? Себе прощение просишь, а меня тебе не жалко было? За тогдашние муки кто меня пожалел? А теперь говоришь «прости»…

Тяжело дыша, почти задыхаясь, он указал ей на дверь:

— Ступай!

После минутного колебания, Ульяна глянула ему прямо в глаза и рассмеялась страшным, похожим на рыдание, смехом:

— Как хочешь!

Она быстрым, гибким движением повернулась и вышла. Человек в проходной с удивлением увидел, как какая-то женщина спустилась по лестнице и, рыдая, выбежала на улицу. Адам несколько мгновений стоял в полном оцепенении, потом бессознательно подошел к окну и посмотрел на улицу. Он увидел Ульяну. Она шла очень медленно, беспомощно опустив руки и склонив голову. Ее плечи казались щуплыми, худыми, да и вся она, может быть, из-за высокого роста, казалась слабой, тоненькой. Ничего не слыша и не замечая, она шагала прямо по мостовой, ежеминутно рискуя быть сбитой с ног лошадьми проезжавшего обоза. Адам видел, как один из возчиков крикнул ей что-то, вероятно, ругательство, потом со смехом повернулся к соседу. Наконец возы прошли. Ульяна все так же медленно шла теперь вдоль забора на противоположной стороне улицы. Адам сорвался с места, выскочил из комнаты и пустился бегом вниз но лестнице. Догнав Ульяну, он схватил ее за плечо, нагнулся и спросил:

— Зачем ты приходила? Из-за них?

Она не поняла, что он хочет сказать. В глазах ее стояли слезы; губы, снова ставшие свежими и влажными, как прежде, дрожали.

— Из-за Прикопа и этого своего… Симиона? — хрипло спросил Адам.

Она улыбнулась ему сквозь слезы — как улыбаются ребенку, — и голова ее склонилась на сторону. Было что-то невыразимо жалкое в этом движении. Он с минуту посмотрел на нее, потом заговорил с едва сдерживаемой страстью:

— Вот ты теперь плачешь. А тогда ведь не подумала ни о своей жизни, ни о моей. Не подумала о том, что со мной будет, какая ждет меня мука. Жизнь-то ведь у меня одна-единственная. Душа-то у меня ведь тоже одна! Если ее, душу-то эту, загубишь, кто мне другую даст? Ты мне всю жизнь исковеркала, всю душу иссушила. Молодость один раз бывает, не два. Я бы и сейчас молодым был, если бы душа у меня живая была, если бы в жизни на мою долю хоть немного радости выпало. Об этом ты не подумала? Не знала ты, что со мной делаешь? Как ты теперь душу мою поправишь? Чем вознаградишь за погибшую молодость? Того, что пропало, теперь уж ни за что на свете не вернешь. Все равно, что деревцо молодое срубить да в огонь кинуть, а потом причитать над обгорелой головешкой: «Прости меня, деревцо! Зазеленей, деревцо, вновь! Расцвети белым цветом, принеси сладкое яблочко!» Тебе-то легко было за Симиона выходить, легко с ним в постели лежать… да что уж!

Он снова, с величайшим отвращением плюнул.

— Нет, Адам, не легко мне было. Дорого я заплатила, милый. Нет сил больше терпеть, не могу я больше, не могу!.. — разрыдалась Ульяна, обвивая его шею руками и беспомощно прижимаясь к его груди.

На них оглядывались прохожие. Адам осторожно рознял ее руки и так же осторожно оттолкнул ее от себя. Не сказав больше ни слова, он оставил ее на улице, среди медленно двигавшихся скрипучих возов и вернулся в обком. Сторож у ворот посмотрел на него с удивлением, но Адам его не заметил. Поднимаясь по лестнице, он вспомнил, как похудела Ульяна и почувствовал к ней острую жалость. «Стала она похожа, — думал он, — на исхудавшего от плохих кормов жеребенка, у которого торчат все кости, ноги кажутся длинными, а глаза слишком большими…» Им овладело безотчетное желание пойти за ней, вернуть ее, приласкать, приголубить, накормить. Жалость к Ульяне захлестнула его целиком, душила его. Он поднялся наверх, прошел, как во сне, мимо сослуживцев в ту самую комнату, куда пришла к нему Ульяна, и прикрыл за собой дверь. Но оказалось, что он тут не один: второй секретарь обкома стоял, заложив руки за спину у окна, и глядел на улицу. Адам сел за стол и закрыл оставленную им папку.

— Родственницу встретили? — спросил секретарь, не выказывая особого любопытства.

Адам прекрасно понял, что это значило: «Конечно, товарищ Жора, обниматься с молоденькой женщиной, будь то родственница или не родственница — дело понятное, но зачем же делать это на улице, при всех?» — и пробормотал что-то в ответ.

Он сидел, облокотившись на колени и подперев кулаками голову. Секретарь посмотрел на него и тихо вышел из комнаты. А Адаму вспомнилось, с какой вызывающей улыбкой Ульяна сказала ему — «как хочешь!», как блеснула при этом белоснежными зубами, как посмотрела своими серыми глазами из-под длинных, черных ресниц и как потом сразу у нее словно ноги подкосились. Жалость к ней и отчаяние охватили его с такой силой, что ему захотелось сейчас же встать и бежать за нею. Но как узнать, куда она пошла? Он уже решил было ехать за ней на следующий день в Даниловку, но тут же вспомнил, что на следующий день был назначен выход флотилии в море.

Всю ночь, лежа с открытыми глазами в комнате обкомовского общежития, где, кроме него, спало еще четыре человека, он беззвучно шептал нежные, любовные слова, о которых в другое время ему и подумать было бы стыдно. Рядом с ним громко храпел вернувшийся поздно вечером из деревни активист. Двое других вернулось с заседания еще позднее — после полуночи. Они разделись, хрипло пошептались, легли, охая от усталости, и тотчас же крепко заснули. А Адам все так же лежал, подложив руки под голову, и беззвучно шептал в темноте, разговаривая с Ульяной.

После того, как Адам ушел, оставив ее одну, она медленно пошла вниз по улице. Позднее ее можно было увидеть в автобусе, который, дрожа от ветхости, мчался вдоль морского берега из Констанцы в Даниловку. Ульяна была бледна и всю дорогу смотрела на море. Вокруг нее громко разговаривали и смеялись пассажиры, крякали в наспех сколоченных клетках утки, пачкая пол пометом; на каждом ухабе дребезжали готовые вылететь стекла; но Ульяна ничего этого не видела и не слышала. Она слезла в Даниловке и направилась по темным проулкам — был уже вечер — домой. Старики сидели рядышком на скамейке, под обвивавшей всю переднюю стену виноградной лозой. Это была та самая скамейка, на которой много лет тому назад беседовали ночью Евтей с Прикопом. Старик только угрюмо посмотрел на невестку, зато старуха сейчас же затараторила: