Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века - Сергей Владимирович Фокин

светской карьеры, по праву считается участие в достославном походе по освобождению Марии Медичи из тюрьмы в Блуа в 1619 году, когда опальная королева была препровождена в Ангулем в замок семьи Бальзак, где она прожила несколько месяцев и где, по всей видимости, молодой Бальзак смог сблизиться с герцогом Арманом Жаном дю Плесси, будущим кардиналом Ришелье, доверенным лицом которого он стал в скором времени. Некоторые биографы полагают, что путешествие в Рим, которое Бальзак предпринял в 1621 году, задержавшись в итальянской столице на полтора года, было организовано не без участия самой королевы-матери, которая поручила молодому шевалье сопровождать аббата де Ла Кошер, посланного в Ватикан с ходатайством о присвоении Ришелье, епископу Люсона, кардинальского звания. Таким образом, совершенно очевидно, что Теофиль перегибал палку, утверждая, что Бальзак только похваляется связями с сильными мира сего: будущий писатель был, по меньшей мере какое-то время, на главных ролях в политической сценографии эпохи. Другое дело, что он не хотел удовлетворяться ролью придворного поэта, рассыпающегося в угоду высоким покровителям горстями мадригалов, сонетов, стансов и элегий. Бальзак метил выше, все время мысля себя «первым министром» изящной словесности, согласно чуть гиперболизированному выражению признанного знатока французской литературы XVII века А. Адама235. Однако политическим грезам писателя не суждено было сбыться: отчаявшись сохранить заветное место при Ришелье, который все больше входил во вкус абсолютной власти, Бальзак удалился в свой замок в далекой от столицы провинции Шарант, время от времени выбираясь в Париж, чтобы принять участие в заседаниях Французской академии или просто повидаться с друзьями.

Так или иначе, но три послания к кардиналу Ришелье, помещенные почти в самое начало книги, занимают видное место в композиции «Писем», сразу очерчивая круг читателей, на который нацеливался Бальзак: речь идет не столько об ученых мужах, докторах Сорбонны, теологах и филологах-гуманистах, задававших прежде тон интеллектуальной жизни, сколько именно о власть имущих, которым автор исподволь предлагал свои услуги философа-советника, не упуская случая высказать, разумеется в завуалированной форме, критические суждения, изобличающие нравы и образ мысли современников. Крайне амбивалентная авторская стратегия Бальзака дает о себе знать в довольно замысловатых рассуждениях, содержащихся в послании от 26 сентября 1622 года, в котором писатель спешил поздравить политика с получением кардинальского звания:

Закончив свое письмо, я получил почту, из которой узнал, что Папа сделал вас Кардиналом. Я отнюдь не сомневаюсь, что эта новость была встречена вами почти с таким же бесчувствием, как если бы она вам была безразлична, и что, вознеся свой ум над вещами горнего мира, вы смотрите на все без исключения с одинаковым выражением лица. Тем не менее, коль скоро здесь общественное благо встречается с вашим собственным интересом и что по любви к вам вся Церковь радуется, даже в тюрьмах в Англии, нет никакой очевидности, что вы лишите себя удовлетворения, которое столь же целомудренно, как и те, что получаются на небесах и происходят от той же самой причины. Благопристойные люди, Монсеньор, в такие времена, как наши, должны желать великих почестей, дабы совершать дела великие […] Весь христианский мир требует от вас трудов по последнему научению и общему умиротворению сознаний. А я, кто ищет уже давно идею красноречия, находя среди нас лишь ложные или несовершенные о нем представления, дожидаюсь, что вы возвратите его нам таким, каким оно было, когда в Риме красноречие обличало Тиранов и вставало на защиту угнетенных Провинций236.

Оценивая это рассуждение, можно сказать, что автор буквально ходит по острию бритвы: рассыпаясь в велеречивых поздравлениях и похвалах, Бальзак исподволь дает понять, что честолюбие Ришелье настолько безмерно, что тот способен воспринимать себя самим Богом. Явно гиперболическое описание любви, с которой относится вся Церковь к новоявленному кардиналу, ставится под вопрос ироничным упоминанием тюрем, где томились английские католики. Мотив удовлетворенного честолюбия, который появляется в следующем пассаже, перечеркивает начало письма, заметно умеряя пафос панегирика, а сентенция о великих почестях, вознаграждающих великих деятелей, вовсе ставит кардинала на одну планку с рядовым честолюбцем. Но истинным шедевром этой логики кривомыслия, в которой хвала тайком подрывается обличением, представляется финальная импровизация, в которой автор, выражая надежду на то, что Ришелье вернет во Францию истинное красноречие, украдкой уподобляет его тирану. Любопытно было бы рассмотреть то, как сам Ришелье ответил на это послание, но это тема для другой работы, отдельные мотивы которой можно найти в специальном исследовании237.

«Письма» пестрят политическими максимами и галантными афоризмами, истинный смысл которых далеко не всегда очевиден. Автор, будто сфинкс, предлагает читателю загадки, разгадки которых могут быть взаимоисключающими. Он пишет гневное письмо против гугенотов, возмущаясь, что придворные католики собираются жить с ними в мире; и тут же выступает с едкими насмешками над папой Григорием XV и его приближенными; он неустанно превозносит государя, но, когда из-под его пера выходит слово «тиран», чаще всего в виду имеется не кто-нибудь, а сам Ришелье, который вместе с тем расхваливается без всякой меры в других пассажах; автор яростно изобличает вольнолюбие Теофиля, но при этом возвеличивает рядовых литераторов, находя порывы свободомыслия даже там, где они не более чем цветы красноречия. Создается впечатление, что как в хвале, так и в брани Бальзак не просто играет, а разыгрывает, как самого себя, так и своего читателя: в гневливом порицании может содержаться скрытое признание близости, в притворной лести – напряженное внутреннее дистанцирование. Таким образом, несмотря на все уступки кодексу галантной литературы, предписывавшему автору писать, чтобы нравиться, Бальзаку удается создать фигуру независимого писателя, который свободу собственного суждения ставит выше и древних канонов, и новейших доктрин Сорбонны. Значение «Писем» трудно переоценить, вновь сошлемся на Адама:

Позиция Бальзака окажет значительное влияние на развитие классицистической литературы. В ней передается полное и решительное противоречие между писателями и Университетом. Не то чтобы Бальзак его породил. По мере того как салоны стали привлекать к себе и формировать литераторов, гора Святой Женевьевы утрачивала свое значение. Но в «Письмах» разрыв именно разразился. Ученые мужи превращаются в педантов, старый гуманизм оборачивается педантизмом238.

В этой связи уточним, что новаторство Бальзака-писателя отнюдь не заключалось в публикации личной переписки, поскольку подобные сборники были тогда в моде, восходящей к сходным веяниям в итальянской литературе, остававшейся эталоном для французской словесности. Радикальная новизна Бальзака определялась тем, что он, так сказать, полностью перемешал эпистолярные карты: систематически меняя датировку отдельных писем, имена реальных лиц, которым они были адресованы, исторические обстоятельства, при которых они были сочинены, периодически вставляя пассажи одного письма