Алхимики - Наталья Дмитриева

— Я не смеюсь, тебе показалось, — сказал Ренье. — Ты не стал монахом, потому что не смог переступить через свою гордость. Это чувство мне знакомо, и, разрази меня гром, если я считаю его греховным. В гордости — наша сила. Когда болото, именуемое жизнью, засосет по самое горло, гордость позволит уйти быстро, без мучений, кои жалкие крики о помощи только усугубляют… Но что стало с тобой после?

— Я был в университете и учился, пока эта привилегия была мне доступна. Имей я деньги на подарки мэтрам, выдержал бы и экзамен, но этого не случилось. Тогда-то я и встретил учителя — то была случайность, предначертанная Господом.

— И сей светоч пленил тебя мудростью, как женщина пленяет хорошеньким личиком и пышной статью?

Андреас вздохнул.

— Нет, поначалу я не разглядел в нем мудрости. Но он принял меня, не спросив ни о чем, и был добр ко мне. Он добр ко всем. Я не встречал другого человека, в котором было бы столько доброты, сколько в нем.

Ренье усмехнулся.

— Уж не святой ли он? Доброта! По моему опыту, подобное свойство в конце концов делает человека невыносимыми. Она подобна меду, чья сладость полезна лишь в малых дозах, а, будучи чрезмерной, вызывает тошноту.

— И я так думал, — произнес Андреас. — Но к тому времени во мне скопилось уже довольно ненависти. Она мучила меня. Я жаждал исцеления. Я остался с учителем не потому, что хотел тайных знаний, а потому что его участие стало лекарством, вернувшим меня к жизни.

— И это ты называешь жизнью? — спросил пикардиец. — Посмотри на себя, брат. Ты высох, словно щепка, твои волосы поседели, а кожа натянулась и гудит, словно барабан, стоит только ветру задуть посильнее. Ты не ушел в монастырь, а все же гнусавишь молитвы, дни и ночи бодрствуешь перед атанором, точно монах перед распятьем, истязаешь плоть постом и лишениями в надежде на откровение, бежишь от всякой радости, как от чумы, и ночами гуляешь по кладбищу, как прежде гулял под окнами красоток. Ну, скажи, что я не прав!

Лицо Андреаса вспыхнуло от обиды. Он спросил:

— Прежде чем насмешничать, ответь, как ты провел эти годы, Ренье де Брие?

Пикардиец расхохотался.

— Так ведь и я учился, брат Андреас! Учился, как и ты, то здесь, то там — в целом, где придется. Бродил по миру, смотрел на людей, искал того же, что и ты. Дойдя до края земли, провернул обратно — и вот опять вернулся к тому, с чего начал. Мою жизнь тебе опишет любой священник, читающий перечень грехов по катехизису. Но хоть я и грешил от всего сердца, право же, не жалею ни о чем. Не верю ни в рай, ни в ад, но если они существуют, лучше мне вечно гореть в адском пламени, чем растратить молодость в тоске и мученичестве. — Он налил себе вина, выпил и утер губы рукавом.

Андреас молчал.

Виллем Руфус всхрапнул во сне и свесил голову на грудь. Ренье посмотрел на него с любопытством.

— Хотел бы я знать, — проронил он, — чему путному ты научился от этого добряка?

Андреас молчал.

— А помнишь загадку? — спросил Ренье, улыбаясь. — «Во мне девять букв и четыре слога — помни обо мне. Первые три имеют каждый по две буквы. Другие имеют остальные пять согласных. Узнай меня — и ты будешь обладать мудростью».

Улыбнулся и Андреас:

— Разгадка — Arsenicum[43]?

— Э нет, брат, настоящая разгадка — arsenicon[44]. А еще muscipula, periculum[45].

— Может быть, destitute[46]?

— Verum. Но еще ignorantia, истинная anguis in herba[47] — то, чем нас так славно попотчевали в Гейдельберге. Помнишь чванливого болтуна, которого величали «doctor mirabilis»? Невежда, сущий невежда, во сто крат худший, чем просто дурак, ибо тот хотя бы не скрывает, кто он есть. А этот столь густо замешивал свою глупость на чужой премудрости, что вдруг и сам прослыл мудрецом. Всего-то дел — пересыпать речи цитатами, как дурную пищу засыпают острой приправой, чтобы скрыть мерзостный вкус. Подобные ему травят человеческий разум, вливая в него отраву мнимой учености, а за это высасывают себе дукаты, гульдены и флорины. Глядя на них, я впервые узрел воочию, как золото рождается из нечистот. И, дьявол меня побери, если не это истинная наука, о которой толкуют алхимики!

— Суфлеры духа, — сказал Андреас, — так же бессильны, как те, кто растрачивают жизнь, нагревая и дистиллируя мочу, волосы, кости и песок в надежде извлечь материю эликсира мудрецов. Адепт истинного знания пройдет мимо них и не оглянется.

— Так-то оно так, — ответил Ренье, — но где найти настоящего философа? С виду философы и суфлеры одинаковы, говорят на одном языке, ищут одного и того же. Получается, тот лишь прав, кто первым приходит к цели, имя которой — золото.

— Золото золоту рознь, — произнес Андреас.

— Я говорю о чистом полновесном золоте, чей блеск так радует глаз, а звон — райская музыка для наших ушей.

— Блеск и звон нужны, чтобы обманывать зрение и слух. Разум на такое не купится.

— А душа? — спросил Ренье, склонив голову. — Не она ли направляет наши глаза и уши? Разве жажда, которую мы не в силах утолить питьем, идет не оттуда? Желание живет не в руках, которыми алчный гребет под себя; отруби их по самые плечи, страсть к золоту в нем не угаснет, а разгорится еще сильнее.

— Но разум, направляемый Богом, возносится над страстями, — сказал молодой философ. — И тогда ему открывается истинное значение золота. Не звонкие блестящие кружочки влекут его, но образец совершенства, которого в золоте достигает материя. К совершенству стремится и человеческая душа. Не способ делать золото важен, а знание о нем, то, что открывает нам суть божественной природы вещей.

— Стало быть, ты согласен, что золото есть мера всех вещей? — спросил пикардиец с насмешливым огнем в глазах. — И разве тот, кто им обладает — не господин всего, чего он захочет? Разве не золото делает человека святее и праведнее самого папы римского? Разве не оно прокладывает душе дорогу в рай? Правда твоя, вот истинное совершенство. И разумнейшим людям не зазорно ему следовать… Скажи-ка, брат Андреас, твой учитель умеет желтить металлы?

Лицо Андреаса не изменилось, но голос его зазвенел от гнева:

— Ренье, ты мастер молоть языком. Но есть слова, от которых лучше будет воздержаться, если не хочешь прогневать Господа.

Ренье припомнил вчерашнюю сцену в церкви, и в нем опять взыграло любопытство:

— Скажи-ка, брат, — и да минует тебя чаша Господнего мщения — не на этот ли крючок ты подцепил субдиакона? Вчера в церкви чего он хотел от тебя?

— Спроси у него сам, — сердито ответил Андреас.

— Не думаю, что он изольет предо мной душу. Ты, мой старый и самый лучший друг, и то не делаешь этого.