Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов

Пимен едва не поперхнулся от услышанного и торопливо опустил глаза, его бледные щеки порозовели и капельки пота собрались под клобуком. Остальные зашушукались, запоглядывали на новгородского архимандрита, поскольку каждому были известны слухи о заигрывании новгородцев с немцами и давненько они, как блудливая девка, глазки немчинам строили, мол, "приди вечерком, отдамся тайком". Иван Васильевич попал не в бровь, а в глаз, вскользь намекнув об этом.

Тут со своего места встал Иван Дмитриевич Бельский и, высоко подняв здоровенный кубок, зычным голосом, перекрывая застольный шум, заговорил:

— Бывал я во многих странах-государствах и королей, и царей повидал на своем веку. Разные среди них имеются, как и народ разный там живет. Но такого благочестивого государя, как наш, да чтоб народ свой любил и почитал, как родных детей, нигде не встречал…

— Любо говоришь, боярин, — выкрикнул сидевший неподалеку от царя Афанасий Вяземский.

— Что думаю, то и говорю, князь, — продолжал Бельский, — если государь наш собрался от дела отойти, то и я вслед за ним в монастырь ухожу. Сегодня же постриг приму, прямо здесь в храме.

— Проспись только для начала, — негромко сказал архимандрит Левкий, — а то утром в монашеской рясе девок щупать побежишь.

Но Бельский или не услышал, или не обратил внимания на обидные слова, говорил дальше все более распаляясь:

— В бою ли, в молитве ли наш царь впереди всех государей! И надобно нам Господа славить за милость великую жить под ним. Умру, но не позволю куражиться! За твое здоровье, государь! — и он, припав к кубку, долгим глотком в один дух опрокинул его в себя. Верно, Бельский готовился сказать еще что-то, но его потянули за полу, усадив на место. Иван Васильевич хоть и сделал вид, что не принимает всерьез откровение подвыпившего боярина, тем не менее, расслабился лицом, взгляд его потеплел, исчезли на лбу у переносицы морщинки. Вслед за ним вставали еще несколько человек со здравицами в честь государя, а потом и вовсе пошла гульба, и виночерпии не успевали подливать вино в кубки.

Иван Васильевич, видя как разгулялись гости, тихонько встал и направился в свою комнату, никем не сопровождаемый. Но едва успел сесть на лавку, как постучали и тихий голос за дверью прочел молитву, а затем в уже открытую дверь спросили:

— Разрешит ли государь потревожить его?

— Входи, входи, владыка Афанасий. Все одно знал, что следом придешь. Поговорим, пока гости гуляют. Старец вошел и, перекрестясь на иконы, остановился посреди комнаты, оглядываясь.

— Хорошо тут у тебя, спокойно.

— Да, не Москва, потому и уехал сюда. — Иван Васильевич подошел под благословение к владыке и, поцеловав тому руку, подвел его к большому креслу, стоящему возле изразцовой печи.

— Рассказывай, государь, чего задумал. Не верю, будто в монастырь собрался не посоветовавшись со мной.

— Вот сейчас и посоветуемся и благословишь раба Божия Ивана на иночество, — с усмешкой ответил тот.

— Не будет на то моего благословения. Как отцу при многих детях его непозволительно бросать их, и тебе в твои-то лета рано об иночестве помышлять. Да и не думаешь ты о нем, — старец отстранился от склонившегося над ним царя, — только все одно не пойму, что у тебя на уме.

— А тут и понимать нечего. Не хочу больше зубатиться с боярами, потакать им в забавах, кто кого по чину выше и кому где сидеть положено. Ишь, чего задумали — как кого не уважил, так норовят переметнуться к иному царю, где бы их оценили…

— Так то обычай издревле идет — государя себе по чину выбирать, — с усмешкой ответил митрополит.

— Обычаи разные бывают. Есть такие, что во вред не только человеку, но и державе всей. Они свои заслуги от дедов и прадедов исчисляют. Ладно бы свои отличия имели, а то ведь, чем гордятся? Доблестью отцов своих к чему сами руки не приложили, пальцем не шевельнули, — Иван Васильевич все больше сердился, глаза его расширились, левую щеку повело, исказив лицо в неприятном оскале, пальцы судорожно сжимались, и сам того не замечая, брызжа слюной на митрополита, он едва сдерживал гнев, чтобы не заорать.

— Охлынь, остудись, государь. Господь с тобой, а то прикажу за святой водой послать. Вон расходился-то как, сам на себя не похож. Чего с этими боярами сделаешь? И до тебя иные государи не могли урезонить их. Смирись, вот мой совет. Каждый день да по несколько раз прошу Господа, чтоб мир на землю нашу послал, да видно не скоро тому быть.

— А я о мире и не думаю! Мне после себя державу оставить нужно единой, как…,- он помолчал, подыскивая слова, и повернув голову к стене, увидел висевшую на ней кольчугу, кивнул, — как доспех этот из разных колец сотканный не всякому дано разрушить.

— Чего ж ты железо с людьми равняешь?

— Если надо, то каждого в огне накалю, молотом откую, чтоб стал он крепок душою и телом и мне, государю своему, послушен…

— Да ты и впрямь немыслимое дело задумал. Не все то выдержат, да и у тебя сил не хватит.

— Вот о том и молю Бога, чтоб сил моих хватило, а уж там пускай каждый за себя решает и силы свои с моими соизмеряет, — Иван Васильевич немного успокоился и отошел от митрополита, вдев руку внутрь кольчуги, пояснил, — есть нужда всех людишек через такое вот сито просеять, как в Писании сказано, зерна от плевел отделить. Зачем шелухой амбар государев заполнять? Вот и порешил я по первому разу отделить верных мне людей от всех других, в ком сомнение имею, и округ себя собрать на свой удел. Пусть ходят под моею рукою и себя в деле покажут, а там и до остальных дело дойдет. Кто в моем кругу стоять будет, опричь меня, так и звать буду опричниками. Остальные пущай, как и ранее на земле своей живут, в земщине. Понятно говорю?

— Понятно-то оно понятно, да не пойму, чего даст тебе это, государь, какая выгода в том?

— А я выгоды и не ищу для себя, пусть все будет как есть, но только слуги мои за земством тем следить будут, словно соколы за мышью полевой, никому не спрятаться. Та моя служба, что опричниной звать стану, изменников хватать будут и ко мне на суд скорый доставлять. А уж там погляжу, каковы грехи их…

— Казнить будешь?

— А и буду! Али ты мне запретишь?!

— Тяжко грехи чужие на себя брать. Наше дело отмаливать их перед Богом, а ни в дела ваши вмешательство нести. — Митрополит тоже посуровел и говорил отрывисто, отводя глаза от царских, которые, казалось, излучали невидимый свет, притягивали к себе, и Афанасию стоило больших трудов не смотреть в них. Он помолчал и, вставая, перекрестился, — все мы грешны и всем перед Господом ответ держать. Ты сам, государь, все решил без моего на то совета, и тебе перед лицом Всевышнего в день Страшного Суда отчет держать. Делай, как знаешь, — и, перекрестив Ивана Васильевича, пошел к двери.

Государь хотел окликнуть, остановить его, но понял, что не найти ему у митрополита поддержки в задуманном, не приемлет он и не разделяет мыслей его, встал и, когда закрылась дверь, выхватил из ножен висевший здесь же на стене обоюдоострый кинжал и с силой ударил по кольчуге. Клинок, пружиня, согнулся и отскочил от прочно сплетенных одно к одному металлических колец, гулко отозвавшихся на удар. Царь отбросил его и в припадке ярости уже кулаками продолжал молотить по жалобно позвякивающей кольчуге. Почувствовав боль, он упал на кровать, сотрясаемый внутренней дрожью, выкрикивая злобные слова в подушку и раздирая ее зубами.

…Едигир ходил по двору среди прочих, кто приехал со своими господами, и рассматривал с восхищением царские хоромы, переводя взгляд с одного строения на другое. Он и не заметил, как подошедший сзади стрелец стукнул его по шее так, что с головы упала шапка, и резко отскочил, уставясь на того.

— Чего вынюхиваешь, образина, — загоготал тот и Едигир почувствовал густой винный запах, да и стрелец, покачиваясь на ногах, не скрывал этого. — Поди, задумал, как к государю нашему пробраться? Лазейку ищешь? — и он с размаха ткнул в живот кулаком.

Едигир сделал шаг назад и, перехватив вытянутую руку обидчика, с силой дернул, выставив вперед правое колено. Не ожидавший сопротивления подвыпивший стрелец полетел головой в сугроб, но скоро выбравшись из него, размахивая кулаками, с руганью кинулся на Едигира:

— Так ты еще руку поднял на царского слугу! Сничтожу! — грозно закричал обиженный стрелец.

Едигир решил, что и правда неловко на царском дворе устраивать побоище, а потому лишь ловко подсек бежавшего стражника и тот рухнул навзничь. На помощь стрельцу кинулись еще двое с бердышами наперевес, но Едигир, не давая приблизиться, ногами уложил и их, подхватив бердыши, выставил вперед, показывая, что драться он не намерен, но и не желает давать себя в обиду. Неизвестно, чем бы все это закончилось, поскольку еще с десяток человек бежали к ним, размахивая кто копьем, а кто саблей, если бы не окажись поблизости Алексея Басманова, вышедшего из царских покоев.