Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

хабите[77], и казалась очень молодой. Выглядела на шестнадцать лет, не больше, и всегда сидела в купе первого класса одна. Даже если поезд был переполнен, например тогда, когда загребская депутация направлялась на день рождения юного королевича Петра, она в своем купе была одна. Перебирала четки или читала какие-то книги, скорее всего Библию, потому что губы ее шевелились, словно она молится. Но хуже всего ему было, когда Люциферка смотрела в окно. Если она замечала, что он сидит под вывеской с надписью «Новска», то махала ему рукой или просто улыбалась. Радослава тогда обливал холодный пот. Большие темные глаза на бледном лице, которое давно не видело солнца, выглядели совсем не так, как другие женские глаза. Хотя разрез ее немного выпуклых глаз был слегка раскосым и они не могли вбирать в себя так много темноты, как глаза Руфи Танненбаум, это были ее глаза. Он узнал их с первого взгляда, а это было еще в те времена, когда девочку приводили к Амалии и с ее родителями можно было жить, как с добрыми соседями.

Он сказал тогда Соломону Танненбауму: Боже милостивый, представляете, я видел у одной женщины глаза Руфи. И это совсем не случайно, это хороший знак! А когда Соломон спросил его, кто же была та женщина, Радослав допустил ошибку – эх, дурень легкомысленный! – и сказал, что та женщина монахиня. У Танненбаума тут же погас взгляд, будто он умирает. Такое бывало и раньше, когда Раде говорил ему что-нибудь такое, чем, по мнению Соломона, подчеркивал, что они люди разные. Его взгляд тут же угасал, и все кончалось, хотя они продолжали разговаривать, будто ничего не произошло, и Танненбаум даже мог засмеяться, но это был смех с погасшими глазами.

– Это случайность, что она монахиня… – попытался поправить дело Раде.

Но с этим человеком никогда нельзя было что-то исправить. Сто раз Радослав Моринь просил Бога забрать у него пять лет жизни, только бы ему не брякнуть перед Соломоном что-то лишнее. Кто знает, услышал ли Бог хоть половину его просьбы, но если это так, то Раде отдал за этого человека не меньше половины своей жизни. Правда, через некоторое время Соломон вроде бы все забывал, оживал, и снова они разговаривали как друзья или как люди, которые одинаково смотрят на этот мир. А потом Раде опять говорил что-то такое, что говорить не следовало.

После того как Ивка выздоровела, ее охватила злоба, причин которой Радослав не знал, хотя думал об этом месяцами, расспрашивал Амалию, не сделала и не сказала ли она что-то не то, а потом дождался, когда Танненбаум будет идти с работы, и спросил его, что же это такое случилось, а тот ответил, словно перхоть с плеча стряхнул, словно его спросили о том, что знают даже уличные голуби:

– Да что ты за мужчина, оставь меня в покое, мне хватает и собственных страданий!

Его обидело слово «мужчина», которое обычно адресуют незнакомым, когда теснятся в трамвае, или попрошайкам, когда те в дождливый день дергают тебя за рукав, а у тебя даже зонта нет. И больше Танненбаум ему ничего сказал.

Потом он два или три раза звонил им в дверь, хотел попросить Соломона, чтобы Амалии послали билеты на спектакль Руфи, но ему не открыли. Он знал, что они дома, еще десять минут назад слышал, как Ивка ходит у него над головой, он даже почувствовал, как они затаились, как перешептываются и ждут, когда он уйдет. А ему в тот момент нужно было только одно – чтобы почтальон принес конверт с золотой эмблемой Хорватского национального театра, в котором будет два билета. Они могут даже и не приходить на этот спектакль, они не из таких, кому важна помпезность, да они и не хотели бы мешать семейному счастью соседей, однако для Амалии бы очень много значило, если бы ее пригласили от имени Руфи. Она бы этот конверт с золотой эмблемой хранила до смерти. И если бы все остальное пропало или сгорело при пожаре, конверт бы она сберегла. Вот о чем думал Радослав, когда приходил звонить в дверь Танненбаумов, и это было то, что он хотел сказать Соломону. И еще он сказал бы, что будет его вечным должником, если тот окажет ему услугу и пришлет на имя Амалии такой конверт.

Но дверь осталась закрытой. Он вернулся домой и сел возле плиты. Амалия целыми днями не вставала с постели. Или спала, или пыталась заснуть, а когда заснуть ей не удавалось, она тихо плакала. И не проходило и десяти минут, как над головой он снова слышал Ивкины шаги. Боже правый, думал он, как же их никогда раньше не было слышно.

Как-то раз он встретил их на Франкопанской. Они шли под руку: Соломон был в новом костюме, с розой в петлице, а Ивка выглядела, как Глория Свенсон, в шляпке с маленькой черной вуалькой, под которой сверкали глаза. Соломон тогда кивнул ему, а она именно в тот момент посмотрела в другую сторону.

В те месяцы, когда это происходило, и позже, когда Амалия начала все больше и больше сдавать, отцветать и целыми днями только стонала, Радослав по крайней мере раз в месяц видел сестру Лю-циферку. Она смотрела на него в окно утреннего поезда Загреб – Белград, широко раскрывая глаза, будто хотела ими проглотить его, махала ему рукой и кивала, а он весь леденел, потому как ему казалось, что это не может быть случайно и что это сам черт послал ему Руфь в обличии молодой монашки. Молодой настолько, что, казалось, она еще даже и не может быть монашкой.

Люциферка приходила и в его сны. В этих снах он ее не боялся и не видел в ней зла. Но он не узнавал и того, что она монашка, и потом, во сне или только что проснувшись, сильно каялся в том, что он с ней во сне делал. А когда проходило и раскаяние, он усердно молился, чтобы Люциферка перестала ездить на поезде. Если он не будет ее видеть, она ему не будет и сниться.

Молитва осталась неуслышанной. Монашка с разными интервалами ездила в Белград и потом возвращалась. Перебирала четки, читала Библию или смотрела на него глазами Руфи. Он не махал ей в ответ, он никогда ей не улыбался. Неподвижно сидел и ждал, когда пройдет ее поезд. А если было его дежурство и он стоял на стрелке, а в полуметре от