Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

взгляды Радослава и Шпиона пересекались. Оба испытывали при этом неловкость и делали вид, что друг друга не знают.

В сторону Осиека раз в неделю ездила Госпожа Землемерша. Рыжеволосая дама лет тридцати, с веснушчатым лицом и голубыми глазами за очками в золотой оправе, которые не очень ей шли, потому что делали похожей на какую-то болотную птицу; она прибывала обычно со стороны Загреба послеполуденным поездом в четверг или ранним утренним в пятницу, а возвращалась в воскресенье вечером. Радослав предположил, что каждую неделю она ездит к мужу, который перемеривает землю где-то в Славонии, и его беспокоило, что видит он ее уже три с половиной года, а она все никак не понесет. Будь все так, как должно быть, она давно бы уже родила ребенка с рыжими волосами и голубыми глазами, и они вместе ездили бы к отцу в Славонию. Если они настолько любят друг друга, что она каждую неделю проделывает такой путь, чтобы увидеть мужа, но никак не забеременеет, то, возможно, Госпожа Землемерша пустая, бесплодная и пустобрюхая неродиха, как этих женщин грубо называют в здешних местах, и муж будет долго ждать, ждать и ждать, что она забеременеет, а потом постепенно отдалит ее от себя, сначала холодным и жестким прикосновением, а потом и неприятными словами и в конце концов найдет какую-нибудь страстную шокицу[74]или мадьярку и ради нее окончательно оставит свою рыжеволосую вилу[75]. Радослав переживал и из-за Госпожи Землемерши, и из-за самого Землемера – его он никогда не видел, а вот с ней он со временем сблизился. Махнет ей рукой, а она отвечает. Он руками и глазами спрашивал, как она, а она ему таким же образом отвечала: спасибо за внимание, все хорошо! И пока она длинными белыми пальцами и широкой улыбкой спрашивала, как поживает он, состав уже начинал движение. Поезд до Осиека стоял на станции Новска полминуты.

Предприниматель Фридрих был высоким и видным мужчиной сорока с небольшим лет, со светлыми, коротко остриженными волосами и тщательно выбритым лицом, чуть красноватым носом, который свидетельствовал о какой-то тяжелой, пока что Фридриху неведомой болезни или о склонности к выпивке и о грубом нраве. Радослав сделал вывод, что Фридрих – немец из Славонии, вероятнее всего из Жупаньи[76]или ее окрестностей, потому что пользовался он всегда только поездами, приписанными к жупаньскому депо, и что каждую неделю он ездит в Загреб на какие-то совещания. Кто знает, с кем и о чем этот человек совещается, но он наверняка не совещается ни о чем хорошем. Предприниматель Фридрих был плохим человеком, Радослав его никогда не приветствовал. Они смотрели друг на друга, как старые знакомые, которые однажды могли бы стать хорошими врагами.

Следующая пассажирка, которую он знал, была София. Очень полная женщина, может быть самая полная из всех, кого он видел, каждые три-четыре месяца, но с разными интервалами ездила поездом, идущим по маршруту Белград – София – Стамбул, и возвращалась спустя несколько недель. На ней всегда было одно и то же платье, которое издалека выглядело как сшитое из грубошерстной ткани или пеньки. Вообще-то это не шерсть или пенька, а что-то другое, очень грубое и ранившее человеческую кожу. Нельзя было сказать, сколько ей лет: может, в пределах тридцати, а может, и за шестьдесят – ее масса как будто бы поглотила и уничтожила время, которое она прожила. Радослав назвал ее Софией из-за поезда, на котором она всегда ездила, никакое другое имя или прозвище не пришли ему в голову. Всякий раз, когда он ее видел, София что-то ела. Куриную ножку, кусок мяса, может быть, вареной говядины из супа, что-то непонятное из большой красной в белый горошек кастрюльки, возможно, это была фасоль или голубцы, здоровенный бледно-красный кусок арбуза, пахлаву, с которой в рукав подтекал липкий сироп, кусок шоколадного торта, а иногда она держала в руке лишь большой ломоть хлеба, который рвала зубами и жевала с отсутствующим видом. Поначалу он думал, что эта несчастная хочет убить себя пищей, но со временем, узнав ее получше, – причем ему показалось, что и она стала узнавать его, хотя ни разу не махнула ему рукой, – Радослав решил, что София едой и своим весом старается обмануть смерть. Если люди не могут отгадать, сколько ей лет, потому что кожа Софии настолько натянута скопившимся под ней жиром, что у нее нет ни единой морщины, то, возможно, и смерть не знает, насколько стара эта женщина и все время обходит ее стороной.

Он жалел Софию. Из всех, с кем он таким своим манером познакомился, она была самой несчастной. Настолько несчастной, что ему захотелось заскочить в вагон и за те самые полминуты уговорить Софию выйти в Новской. Здесь, наверное, действительно край света, царство лягушек и ивняка, место, где зачастую туманы даже летом не рассеиваются раньше полудня, но, может быть, Новска все-таки хороша, потому что с ней в Новской еще не случилось ничего плохого.

Вот что он сказал бы Софии.

Кроме того, он знал еще по крайней мере два десятка пассажиров, но не так хорошо, чтобы раздать им имена и прозвища. Пока он думал обо всех них, он меньше думал о себе и поэтому чувствовал себя хорошо. Вот так проходили недели, когда Радослав Моринь находился в Новской. Мечтал о том, чтобы попасть под поезд, освободиться ото всех своих бед и сделать доброе дело Беле Венгру, или же, сидя на скамейке под вывеской с названием станции, ждал знакомых из пассажирских поездов. Даже можно сказать, что он этим наслаждался. Он волновался за Госпожу Землемершу и даже молился за нее и ее потомство, когда, по правде сказать не особенно часто, шел на воскресную мессу; он определял день недели по передвижениям Профессора, и ему казалось, что он знает его всю свою жизнь; он жалел Софию, чувствовал неприязнь к Фридриху, и все эти люди, так же как и паровозы, вагоны, сигнальные огни, расписания движения составов и ведерки со смазкой, делали его жизнь в Новской совсем не такой, как в Загребе.

Лишь одному пассажиру, а точнее пассажирке, он не радовался. Знал, что когда видит ее в утреннем пассажирском поезде на Белград, день будет тяжелым, наполненным мучительными мыслями и, может быть, ему позвонит Амалия и не скажет ни слова, а просто будет полчаса тихо плакать в трубку, а он, вернувшись в Загреб, оплатит на почте счет. Эту пассажирку он назвал Люциферкой. Она была монашкой, всегда в