Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк

смиренного и прилежного послушника божественного откровения? Нет, все прегрешения моей дерзкой юности искуплены, и все же свои безрассудные выходки я еще долго буду оплачивать собственной шкурой. Теперь я уже не тот недостойный воспреемник даров потустороннего, который, получив от «магистра царя» высочайшую реликвию, позабавился шариками, пометил их и, как ребенок прискучившую игрушку, выбросил в окно, чтобы сейчас, через тридцать лет, признать в них сокровище и стать его благоговейным хранителем!

Верный Гарднер был, конечно, прав, когда предостерегал меня от соблазнов профанической алхимии, удел коей —превращение земных металлов. Она изначально связана с вмешательством невидимых темных сил, —по его словам, с черной магией левой руки, — и я с ним совершенно согласен, но мне-то что! Сам я к этому отношения не имею и стремлюсь не к злату, но к жизни вечной!

И все же не вижу смысла отрицать — без духов не обошлось; с первого же дня, как Келли поселился в моем доме, они дали знать о своем невидимом присутствии: многократные глухие стуки, как будто кто-то с размаху вонзал острую ножку циркуля в мягкое дерево, какие-то легкие трески и поскрипывания в стенах и мебели, шаги незримых посланцев, которые приближались и снова стихали вдали, и вздохи, и поспешный шепот, мгновенно замолкающий при малейшей попытке прислушаться, —все это начиналось где-то во втором часу пополуночи и часто сопровождалось тягучими, унылыми звуками, словно ветер гулял в туго натянутых струнах. Уж несколько раз, просыпаясь среди ночи, заклинал я призраки именем

Бога и Святой Троицы ответствовать, что потревожило их могильный сон или, быть может, они явились с какой-то миссией, но ответа так до сих пор и не получил. Келли полагает, что это как-то связано с манускриптом и шарами святого Дунстана: духи стремятся сохранить хотя бы остатки приоткрытой тайны, которую уж он-то у них обязательно вырвет всю до конца. И признался, что эти звуки и голоса преследуют его с той самой ночи, как реликвии попали к нему.

И снова мне не дает покоя мысль, что старый сутенер, бывший тайный агент, у которого Келли «приобрел» реликвии, поплатился за них жизнью. А в памяти всплывают слова верного Гарднера о бесплодных и опасных усилиях получить Камень бессмертия химически, не пройдя до конца весь таинственный путь духовного воскресения, тот самый, на который намекает Библия. Прежде мне надо постигнуть сей путь, дабы, преображенный, не скитался я до скончания дней в заколдованном круге иллюзий и не попадал из одной ловушки в другую, как если бы моими провожатыми были неверные блуждающие огни.

Терзаемый тревогой и неопределенностью, велел я позвать Келли и вопросил его, правда ли то, что он мне недавно рассказывал: будто бы явился ему Зеленый Ангел, —уж не демон ли то был? — обещавший открыть нам тайну герметического магистерия. И Келли поклялся спасением своей души, что все это святая правда. Ангел известил его, что пришло время, когда я должен быть посвящен в тайну тайн.

Далее мой новый фамулус поведал мне, как следует подготовиться, дабы Зеленый Ангел стал доступен нашим органам чувств. В определенный час ночи, когда луна пойдет на ущерб, в комнате с окном, выводящим на запад, должно присутствовать пять человек: нас двое, моя жена Яна — она, как велел Ангел, будет сидеть рядом с Келли, — еще двоих нужно найти, может быть, вызвать кого-нибудь из приятелей.

Я тотчас послал гонца за моими старыми, испытанными друзьями Талботом и Прайсом с просьбой незамедлительно пожаловать ко мне: заклинание Ангела могло состояться только в назначенный Келли срок, а именно: в праздник Введения во храм Пресвятой Девы Марии, 21 ноября, в два часа пополуночи.

Заклинание Ангела Западного окна

О ночь Введения во храм Пресвятой Девы, как глубоко запечатлелась ты в душе моей! Сейчас они уже позади — лежат, затонувшие, на дне забвения, как будто никогда их и не было, — эти долгие,

бесконечные часы ожидания и лихорадочной надежды. Чудо, неописуемое чудо выпало на мою долю1. Всемогущество трижды благословенного Ангела повергло меня в такой восторг и изумление, что я был просто не в силах совладать с моими чувствами. В глубине души я молил Келли о прощении за то, что так плохо думал о нем, поистине: «Смотришь на сучок в глазу брата твоего, а бревна в своем глазу не чувствуешь»[29]. Теперь я знаю: он — орудие Провидения, и благоговейный озноб пробегает по моему телу.

Предшествовавшие этой ночи дни тянулись мучительно медленно. Вновь и вновь гонял я слуг в Лондон к ремесленникам, делавшим стол по чертежам Келли. Стол следовало изготовить из ценных пород сандалового и лаврового дерева в форме пентаграммы, на лучах которой мы пятеро: Яна, Талбот, Прайс, он сам и я— должны были сидеть при заклинании Ангела. В середине — большое пятиугольное отверстие. А по краям — каббалистические знаки, сигиллы и имена, инкрустированные шлифованным малахитом и бурым дымчатым топазом. Невыносимый стыд охватывает меня, когда вспоминаю, как я, жалкий маловер, ужасался при мысли, в какую сумму обойдется сооружение этого стола! Сейчас, если бы понадобилось, я бы не задумываясь вырвал мои глаза и, как драгоценными камнями, украсил ими стол!

А слуги возвращались из Лондона с одним и тем же: завтра, послезавтра!.. Стол все еще не готов, чуть не ежедневно работа, словно заколдованная, стопорилась: то одного из подмастерьев без всякой видимой причины подкашивал приступ тяжелой болезни, то другого — в общей сложности трое скоропостижно скончались от неизвестной хвори.

Нетерпеливо мерил я шагами покои замка, считая минуты, оставшиеся до хмурого ноябрьского утра Введения во храм Пресвятой Девы. Прайс и Талбот спали как сурки; потом они рассказали, что сновидений не было, лишь ощущение свинцовой, невыносимой тяжести. Яну тоже удалось разбудить с немалым трудом, она вся тряслась в ознобе, словно во сне ее одолела лихорадка. Один только я не находил покоя, огонь, пылающая лава пульсировали в моих жилах.

А Келли еще задолго впал в какую-то сумеречную прострацию; как раненый зверь, избегал он людей; на закате я видел его в парке, он блуждал не разбирая дороги и, заслышав приближающиеся шаги, тревожно вздрагивал. Дни напролет просиживал он в глубокой задумчивости на каменных скамьях и с отсутствующим видом бормотал себе под нос или, глядя в пустоту, что-то громко выкликал

на незнакомом языке, словно там кто-то стоял. Иногда, приходя в себя — продолжалось это считанные минуты, — поспешно спрашивал, готов ли стол, и, когда