Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны - Евгений Анисимов

Все эти письма в виде препарированных Бестужевым экстрактов попали к Елизавете, и вернувшийся в Россию Воронцов сразу же почувствовал, что холодом повеяло от вчера еще такой доброй к нему императрицы. А он так нуждался в ее ласке и особенно подарках: разоренный роскошью, он все время испытывал нужду в деньгах. Поэтому-то и пришлось ему по-прежнему брать у пруссаков пенсион. Переписка о том, как ami important («важный друг» — псевдоним Воронцова в переписке Фридриха II) получает деньги и снабжает прусского посланника сведениями о делах при дворе — все это в виде копий расшифрованных писем исправно попадало в досье Бестужева. Когда же началось дело Лестока, Бестужев представил государыне сведения о неблаговидной деятельности Воронцова, приятеля Лестока, прибавив сюда еще и несколько старых дел о связях Воронцова с высланной некогда матерью великой княгини Екатерины Алексеевны. Видя, как проваливается в бездну Лесток, он ожидал, что за лейб-хирургом последует и вице-канцлер. Но не тут-то было! Воронцов, к неудовольствию Бестужева, удержался.

В чем же причина этого? Вряд ли Елизавету остановили воспоминания юности, в которых Воронцов занимал такое важное место. И тем не менее, имея бесспорные свидетельства связей Воронцова с пруссаками, государыня его не тронула. Возможно, она не была уверена в безусловной виновности своего доброго простодушного сподвижника, который был всегда ей предан и неопасен. В очередной раз она ускользнула от тех, кто расставлял на нее сети. Допускаю, что она не хотела полной победы Бестужева над его противниками — чужая душа потемки! Да ведь и сам канцлер тоже брал взятки!

Было бы ошибкой думать, что Елизавета ничего не понимала в дипломатии и только зевала, слушая шамканье Бестужева. Во-первых, она всегда помнила, чья она дочь. Престиж империи, утверждаемый как раз за границей, не был для нее пустым звуком. В 1753 году императрица с гневом писала в Главный магистрат, что ей «известно учинилось коим образом российские купцы для торга своего в чужестранные государства, а особливо в Швецию, приезжают и там так гнусно и подло пребывание свое имеют, что не токмо великое презрение и посмеяние на себя самих, но и на все всероссийское купечество немалое предосуждение и поношение там наносят; а именно многие в серых кафтанах и с небритыми бородами приезжают, надлежащего пристойного обращения с чужестранными купцами не имеют, притом же некоторые и нетрезво себя содержат, также и другие, весьма непристойные поступки делают».

Императрица предписала, чтобы отныне «не токмо поведение свое и платье совершенно переменили, но и всякое честное поведение и пристойное обхождение и знакомство тамо заводить старались, ибо тем они, как себе самим, так и всему российскому купечеству честь, почтение и лучший кредит у всех чужестранных наций приобрести могут». Не доверяя русскому купеческому слову, государыня приказала отобрать у купцов подписки «с крепким подтверждением о честном и пристойном поведении под опасением за неисполнение высочайшего Ее императорского величества гнева и жестокого наказания». Есть и другие свидетельства крайне щепетильного отношения императрицы к вопросам международного престижа России.

Во-вторых, говоря об отстраненности Елизаветы Петровны от государственного управления, сделаем одну поправку: существовали дела, которые ни при каких обстоятельствах без нее решить было невозможно. До тех пор, пока она оставалась самодержицей и не хотела утратить этой власти, она была вынуждена подписывать именные указы, вести переписку. И среди бумаг, к которым прикоснулось перо Елизаветы, есть такие, которые отражают самое пристальное внимание императрицы к определенному виду дел. Это были дела по внешней политике, требовавшие как раз того, чем, казалось бы, вовсе не обладала императрица: внимания, трудолюбия, таланта. И тем не менее в непрерывной череде празднеств и развлечений Елизавета находила «окна», чтобы выслушивать доклады канцлера А. П. Бестужева-Рюмина или Ивана Шувалова, читать донесения русских посланников из-за границы, выписки из иностранных газет и перлюстрации. На таких бумагах остались пометы, сделанные ее рукой. Чем же объяснить такое исключение из правил царицы, далекой от всякого труда?

Ларчик открывается просто: внешняя политика была интересна императрице. Дипломатия тогда была «ремеслом королей»; вся Европа была монархической (за исключением Венеции, да и то там сидел дож, который воспринимался в России как государь), и всюду правили людьми императоры, короли, князья, ландграфы, герцоги. Это была большая недружная семья властителей, хотя и связанная родством, но раздираемая противоречиями и враждой. Члены коронованного семейства постоянно интриговали друг против друга, стремились расстроить чьи-то союзы, заполучить для себя новых союзников. Дипломатическая история переворота Елизаветы была весьма характерна для нравов тех времен. И еще важное обстоятельство: дипломатия была всегда персонифицирована, и часто, имея в виду страны, говорили «Мария-Терезия», «король Фридрих», «король Людовик».

Это был мир, в котором жили и интриговали мадам Помпадур и кардинал Флери, Уолпол, Бестужев, Юлленборг и десятки других известных личностей, между которыми с годами устанавливались довольно сложные отношения симпатии и антипатии, равнодушия, дружбы, вражды. У каждого из членов этого сообщества были свой имидж и своя кличка. Елизавета называла Фридриха «Иродом», он в ответ находил для нее, как и для Помпадур, весьма непристойные клички, самой мягкой из которых была «шлюха». Резкие высказывания, шутки друг о друге, слухи тотчас сообщались публике, обсуждались в салонах Парижа, на биржах Амстердама, становились достоянием гамбургских газет, которые читали по всей Европе.

Многие из боровшихся или друживших между собой государей никогда не видели друг друга, но тем не менее тонко ощущали свое родство по власти и свою борьбу. Императрица Елизавета в полной мере осознавала себя членом этой семьи и явно симпатизировала Марии-Терезии, с которой возмутительно вызывающе вел себя прусский король. Елизавете нравилось читать донесения посланников, особенно тех, которые подробно и живо описывали перипетии придворных интриг при дворе своего аккредитования. В мае 1745 года Бестужев поощрял русского посланника в Копенгагене барона Иоганна Альбрехта Корфа: «Все от вас присылаемые частные известия не только что Ее императорское величество сама читать изволит, но… реляции ваши имеют еще более преимущества пред другими, ибо оные для некоторых необходимых причин наперед докладываемы бывают Ее императорскому величеству, нежели частные дела и будьте уверены, что оными всегда Ее величество бывает довольна. Ваше высокоблагородие можете свободно продолжать ваши рассуждения и известия, а особливо из Швеции приходящие и касающиеся до Ее императорского величества высочайшего дома и интереса, также и княжеской Гольстинской фамилии».

Крайне любопытное чтение для императрицы представляли зарубежные газеты. Выписки из них делались с таким расчетом, чтобы императрица могла сразу узнать все важнейшие зарубежные слухи и скандалы. И Елизавета полностью отдавалась этому столь любезному ей миру интриг и сплетен. Этот мир представлялся ей огромным дворцом, где можно было внезапно отворить дверь одной из комнат и застать там камер-юнкера, тискающего в потемках камер-фрейлину. Все это, конечно, в европейском масштабе.

Вместе с тем Елизавета проявляла качества хорошего дипломата. В ее характере и поведении было много черт, тому благоприятствующих. Не без оснований француз Лефермиер писал в 1761 году, что «из великого искусства управлять народом она усвоила себе только два качества: умение держать себя с достоинством и скрытность». Последнее качество, как мы знаем, для дипломата первейшее, после ума, конечно. И оно не раз выручало Елизавету, спасало от опрометчивых поступков.

Бестужев все эти особенности личности своей повелительницы знал и, не добившись своего в деле Воронцова, в отставку тем не менее не подал. Вести корабль «Россия» по прочерченному им курсу было для него важнее всего. Что же это был за курс?

По мнению раздосадованных неудачами в борьбе с канцлером пруссаков и французов, ошибка их состояла в том, что англичане и австрийцы купили Бестужева раньше них и дали ему больше. Но это было неверно, впрочем, как и утверждение, что Бестужев-Рюмин славился неподкупностью. Он ничем не отличался от своих противников, так же как они, был нечист на руку, брал взятки, много взяток и пенсионов, даже жил за счет взяткодателей. В документах английских дипломатов он имел кличку My friend («Мой друг»). В 1746 году Бестужев получил от английского правительства гигантскую взятку в 10 тысяч фунтов, оформленных как долг без процентов на десять лет под залог дворца канцлера.