Тени Шаттенбурга - Денис Луженский

Вчера поднявшаяся на площади суматоха позволила ему укрыться от ищущих глаз, но она же помешала понять, кому принадлежал тот пристальный взор. Едва ли человеку, едва ли! Что, если это был… Идущий? Что, если след, приведший с лесной полянки к воротам города, вовсе не оборвался здесь навсегда? Такой заметный в лесу, он начал истаивать уже на проселке: его нарушили, испортили прошедшие там люди. А в городе, до краев наполненном эманациями сыти, след и вовсе затерялся.

Но, быть может, Идущий все еще не ушел? О, если он не ушел!.. Захлестнувшее стремление снедало сильнее жажды, изводило больше, чем солнечный свет в безоблачный полдень! Одна лишь мысль о возможности выпить Идущего заставляла быстрее бежать вперед, прыгать по крышам, таиться в тенях. Искать!

Иногда Воргу казалось, что он ощущает свою цель где-то неподалеку: нет, никакой ясно видимой стежки следа, лишь редкая вспышка на грани восприятия – загорится светлячком ярко-синяя искра и тут же исчезает, словно подразнив.

Идущий – не чета жалким людишкам. В одном лишь эхе его присутствия – жар других солнц; отблески иных небес; грохот волн неведомых морей и вой ветров, мчащихся в невообразимых высях; высота и немыслимая тяжесть гор, равных которым не видел никто из людишек; терпкость иных языков, острота чужих обычаев; сладость любви и сечи, что одинаковы под любым солнцем и любыми небесами. Если вытропить Идущего, можно будет пировать долго и вкусно. И получить столько, сколько не даст ему целый город, полный человечков. И – о да, непременно – стать сильнее!

Он задержался, прижавшись к печной трубе так, что даже самый острый взгляд не мог бы его отыскать. Мало выследить Идущего, нужно еще и справиться с ним. Нет сомнений – это опасный противник! Да, охотнику по силам любой из местных двуногих, и даже против пятерых он выйти не побоится… Впрочем, не против любых пятерых. Вспомнился высокий человек со светлыми волосами и длинным стальным кинжалом – интересный был противник, Ворг многому научился, играя с ним. Светловолосый оказался на диво силен и, уже умирая, упрямо размахивал своей заточенной железкой, старался хотя бы зацепить ею врага. А он, уворачиваясь от несмертельных, но болезненных уколов холодной стали, все пил и пил чужую жизнь – медленно, со вкусом. Разум воина был темноват – словно освещаемая свечой убогая хижина, но сколь мощно полыхали чувства: гнев, ярость, ненависть!

Поневоле вспомнилась и самая сладкая добыча того вечера – старик. Воспоминания, что тот лелеял всю долгую жизнь, последние мысли о каких-то детях и… Ну конечно, самое важное! Юноша, о котором старик старался не думать, образ которого до последнего мгновения скрывал, прятал в самых дальних закоулках своей памяти. Эти двое не были родней, знали друг друга едва пару дней. Почему же старый жрец, уже пребывая на пороге смерти, так старался защитить от охотника именно его – почти незнакомого человека?

А потом Ворг и сам увидел того юношу – во дворе, когда выскочил из дома. Он смотрел на него всего лишь миг. Блеск сути – темная зелень с едва заметным голубым отливом – и впрямь показался ему необычным, но стоит ли эта добыча того, чтобы начать на нее охоту? Слишком слаб, чтобы быть интересным противником, слишком молод, чтобы оказаться достойным лакомством. Вот только зелень с голубым… Любопытно, любопытно! Но, может, не отвлекаться на случайную цель, сосредоточиться на поиске Идущего? Выследить, узнать, а затем – поглотить, впитать, усвоить! Получить всю его силу!

Что это там, вдалеке? Неужели… да! Синий сполох! Почти в центре скопища жалких домишек, что местные зовут городом. Идущий? Скоро он узнает наверняка!

Ведомый жаждой и страстью, что была много сильнее жажды, Ворг устремился сквозь тьму.

6

Когда Кристиан вышел на крыльцо, француз уже пропал из виду. И замечательно, иначе юношу и впрямь бы вырвало. Все еще было не по себе от того отвратного ощущения, испытанного при взгляде на наемника. Что на него нашло? Морок? Наваждение? Или – послушника передернуло – он увидел сущность Девенпорта, состояние его души? Но – как?!

В который уже раз Кристиан подумал: с городом что-то не так. И дело вовсе не в жутких происшествиях. В конце концов, даже смерть – это всего лишь дверь в жизнь вечную, а потому истинный католик не убоится кончины тела. Но вот в чем беда: за последние несколько дней юноша наблюдал, как меняется вроде бы уже знакомый ему человек, и отнюдь не в лучшую сторону. Ладно барон – мягкому сердцем не место среди воинов короны. Девенпорт – тот и вовсе походит на хищника, вот-вот готового вцепиться в горло ближнему. Но отец Иоахим… Во время допроса служитель церкви словно жаждал крови, и казалось, плененного поляка от безжалостной расправы спасло лишь присутствие фон Ройца. Как же так?!

Погруженный в свои мысли, Кристиан медленно спустился с крыльца, пошел вдоль длинной стены постоялого двора, сложенной из толстенных, в два обхвата, потемневших от времени бревен.

В самом городе день ото дня становится все мрачнее. Будто среди горожан ходят нечестивые и злые – те, кто не заснет, если не сотворит зла; у кого пропадет сон, если он не доведет ближнего до падения; кто ест хлеб беззакония и пьет вино хищения.[74]

Люди стараются пореже выходить на улицу, меньше стало детских стаек, и кумушки уже не судачат на рыночной площади. Даже песен не слышно. Когда они только прибыли в Шаттенбург, на подходе к «Кабанчику» гостей города встретила рвущаяся из окон разухабистая «In taberna»! Ее знал даже он, выходец из глухой деревни, ни разу не пригубивший ничего крепче причастного вина, – что уж говорить о завсегдатаях кабаков всего христианского мира! А сейчас… сейчас люди словно боятся произнести лишнее слово, и весь город замер в тревожном ожидании.

В этот самый миг откуда-то донесся до юноши негромкий голос. Песни этой Кристиан никогда не слышал, но сразу стало ясно: она о любви. Грустная… Но у кого-то из горожанок хотя бы хватает духу и сил, чтобы петь.

Песня лилась, протяжная и печальная. Что-то о рыцаре и влюбленной в него деве-тролле. Прямо как в легенде или сказке. Юноше вспомнилось, как вечерами они с братьями-погодками, улегшись рядком на топчане и натянув пошитое из лоскутиков одеяло до самых носов, слушали сказки, что рассказывала мама. Отец, мастер на все руки (его так и звали в деревне: Карстен-умелец), в это время плел сеть для местных рыбаков или вырезывал ложки из чурочек. Мама, слывшая лучшей вышивальщицей в округе, сноровисто работала иглой, и тянулся по холсту узор, распускались на ткани рукотворные цветы. Потрескивала свеча на столе, метались по стенам и потолку тени, а они, слушая тихий мамин голос, воображали себя то победителями драконов, то ловкачами, облапошившими хитрющих горных гномов, то счастливцами, отыскавшими ведьмин клад и сумевшими унести ноги. И хоть никогда не жили они богато, теперь-то Кристиан понимал: те времена были дороже золота.

Родных не стало, когда ему исполнилось десять: сперва болезнь прибрала Эрика и Штефана – всего за неделю. Следом ушла и мать: она не отходила от близнецов ни на шаг, от них, видать, и заразилась. Последним умер отец. Той весной в их деревне много домов опустело.

За следующие семь лет только и случилось хорошего, что взяли его в монастырь. Правда, братья во Христе харчи просто так не раздавали, и повкалывать на монастырских полях за теплый угол и миску каши пришлось порядком, но Кристиан работы не боялся. Да и, как бы то ни было, от голодной смерти спасся. А когда аббат Доминик увидел, что парнишка – спасибо отцу – еще и грамоту знает, определил его учеником к монастырскому писарю, брату Леопольду.

Науку Кристиан схватывал быстро, и вскоре уже переписанное им было непросто отличить от работы наставника, трудившегося над книгами два десятка лет. Писарь, однако же, ведомый истинно христианским смирением, успехам ученика только радовался. Он же стал для юноши учителем богословия – лучшим, чем кто-либо другой в монастыре. Вечерами они подолгу беседовали о Писании, литургике, трудах отцов церкви. Так в молитвах, книгах и смиренном повседневном труде Кристиан обрел спокойствие – и оно, поначалу хрупкое, как молодой ледок, год от года становилось все прочнее.

Вместе со спокойствием в нем крепло и понимание того, сколь грандиозно знание, созданное христианскими богословами за четырнадцать столетий. Он восхищался им и в то же время все яснее осознавал: знание это никогда не станет для него близким. Понятным – да, но и то лишь отчасти. Кристиан понимал: жить этим он не сможет. Чувствовал: Создатель уготовил ему иной путь.

Но что это за путь и когда станет ясен? «Нужно ждать, – тихо говорил брат Леопольд, с которым юноша делился своими чаяниями. – Ждать, ибо каждому овощу свой срок». И Кристиан ждал, когда уготованный ему путь откроется для него. Пока же честно исполнял возложенные обязанности: работал в огороде, помогал на кухне и, конечно, переписывал старые рукописи. Он все схватывал на лету, и в монастыре оценили его прилежание, отправили учиться.