Шум времени - Осип Мандельштам

4

Я больше не ребенок!Ты, могила,Не смей учить горбатого — молчи!Я говорю за всех с такою силой,Чтоб нёбо стало небом, чтобы губыПотрескались, как розовая глина.

б июня 1931 * * *

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!Я нынче славным бесом обуян,Как будто в корень голову шампунемМне вымыл парикмахер Франсуа.Держу пари, что я еще не умер,И, как жокей, ручаюсь головой,Что я еще могу набедокуритьНа рысистой дорожке беговой.Держу в уме, что нынче тридцать первыйПрекрасный год в черемухах цветет,Что возмужали дождевые червиИ вся Москва на яликах плывет.Не волноваться. Нетерпенье — роскошь,Я постепенно скорость разовью —Холодным шагом выйдем на дорожку —Я сохранил дистанцию свою.

7 июня 1931

Старый Крым

Холодная весна. Голодный Старый Крым,Как был при Врангеле — такой же виноватый.Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,Такой же серенький, кусающийся дым.Все так же хороша рассеянная даль —Деревья, почками набухшие на малость,Стоят, как пришлые, и возбуждает жалостьВчерашней глупостью украшенный миндаль.Природа своего не узнает лица,И тени страшные Украины, Кубани…Как в туфлях войлочных голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца…Май 1933 * * *

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются глазища IИ сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет.Как подкову, дарит за указом указ —Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него — то малинаИ широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933 Воронежские стихи

Чернозем

Переуважена, перечерна, вся в холе,Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,Вся рассыпаючись, вся образуя хор, —Комочки влажные моей земли и воли…В дни ранней пахоты черна до синевы,И безоружная в ней зиждется работа —Тысячехолмие распаханной молвы:Знать, безокружное в окружности есть что-то.И все-таки, земля — проруха и обух.Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:Гниющей флейтою настраживает слух,Кларнетом утренним зазябливает ухо…Как на лемех приятен жирный пласт,Как степь лежит в апрельском провороте!Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст.Черноречивое молчание в работе.Апрель 1935 * * *

Я должен жить, хотя я дважды умер,А город от воды ополоумел:Как он хорош, как весел, как скуласт,Как на лемех приятен жирный пласт,Как степь лежит в апрельском провороте,А небо, небо — твой Буонаротти…

Апрель 1935 * * *

Это какая улица?Улица Мандельштама.Что за фамилия чортова —Как се ни вывертывай,Криво звучит, а не прямо.Мало в нем было линейного,Нрава он не был лилейного,А потому эта улицаИли, верней, эта ямаТак и зовется по имениЭтого Мандельштама…

Апрель 1935 * * *

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:Уронишь ты меня иль проворонишь,Ты выронишь меня или вернешь, —Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож…

Апрель 1935 * * *

Я живу на важных огородах.Ванька-ключник мог бы здесь гулять.Ветер служит даром на заводах,И далеко убегает гать.Чернопахотная ночь степных закраинВ мелкобисерных иззябла огоньках.За стеной обиженный хозяинХодит-бродит в русских сапогах.И богато искривилась половица —Этой палубы гробовая доска.У чужих людей мне плохо спитсяИ своя-то жизнь мне не близка.

Апрель 1935 * * *

Наушнички, наушники мои!Попомню я воронежские ночки:Недопитого голоса АиИ в полночь с Красной площади гудочки…Ну как метро? Молчи, в себе таи,Не спрашивай, как набухают почки,И вы, часов кремлевские бои, —Язык пространства, сжатого до точки…

Апрель 1935 * * *

От сырой простыни говорящая —Знать, нашелся на рыб звукопас —Надвигалась картина звучащаяНа меня, и на всех, и на вас…Начихав на кривые убыточки,С папироской смертельной в зубах,Офицеры последнейшей выточки —На равнины зияющий пах…Было слышно жужжание низкоеСамолетов, сгоревших дотла,Лошадиная бритва английскаяАдмиральские щеки скребла.Измеряй меня, край, перекраивай —Чуден жар прикрепленной земли! —Захлебнулась винтовка Чапаева:Помоги, развяжи, раздели!..

(Апрель) — июнь 1935

Из писем отцу 1929–1936 гг

[Февраль — март 1929 года]

Дорогой папочка[18]!

За это время случилось столько событий, что не знаешь, о чем писать. Во-первых, я страшно по тебе тоскую и при первой возможности вырвусь в Петербург. Впрочем, как увидишь дальше, возможно, что мы тебя пригласим пожить в Киеве… История Надиной[19] операции тебе, наверно, известна от Лившица[20]. Похоже, что здесь, в Киеве, положен конец застарелой медицинской ошибке. Как только мы приехали, даже еще в дороге начались обычные боли и температура Я обратился к женщине-хирургу проф[ессору] Гедройц[21]. Это моя старая знакомая, случайно оказавшаяся в Киеве царскоселка, член «цеха поэтов», в давние времена придворный хирург. Когда-то оперировала Вырубову[22]. Теперь ей простили прошлое и сделали здесь профессором. Около месяца она продержала Надю в постели, подготовляя к операции. Сразу сказала: аппендицит, но была уверена, что есть и туберкулез, до того была уверена, что перед самой операцией предупредила меня: если очень далеко зашло, то отростка удалять не будем, а вскроем и зашьем. Не стоит повторять, что тебе уже известно. Скажу только, что Надя проявила такую редкую силу воли, такое спокойствие и самообладание, что красота была смотреть. Все в клинике ее полюбили. Редкая больная. Они только таких уважают. Сначала все шло хорошо. Потом, на 7-й день, вдруг сильным жар. Перепугались осложнений, но через три-четыре дня прошло. Видно, заразили гриппом. Девять дней назад Надя вернулась домой, проведя 17 дней в клинике. Всего, вместе с домашним лежанием, она пролежала 6 недель. Мне приходилось очень круто. Денег почти не было. Родители Нади[23] люди совсем беспомощные и нищие. В квартире у них холод, запущенность, связей никаких. Мать очень плохая хозяйка. Каждая чашка бульона, какую я таскал в больницу, давалась мне с бою. У меня был постоянный пропуск в клинику, и так как я получил отдельную палату, то проводил там целые дни и даже ночевал, заменяя сестру и санитара. Самое трудное было подготовить Надино возвращение домой, вытопить печи, согреть комнаты, раздобыть на хозяйство, на прислугу. В сильнейший мороз я привез Надю. Она была такая слабенькая, еле ходила, но теперь ее не узнать. Силы прибывают. Жизненный подъем. Здоровый аппетит. Только шов еще побаливает. Мы с ней гуляем, немного, пешком, конечно. У нас довольно уютно. Обеспечены вперед недели на три, т. е. на весь период выздоровления, температура нормальная. В Киеве до самой операции мы работали над М[айн] Ридом, и за минуту до отъезда в клинику Надя сложила и упаковала сама рукопись. Лежа в постели, она помогала мне: составляла примечания, рылась в научных книгах, переводила. Вот это помощница! Настоящий человек!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});