Шрам - Марина Дяченко

– Надо, наверное… Холодную повязку на голову, – сказал он шепотом. – Я уже ухожу… И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца… То, что со мной сделали – плата. Может быть… – он содрогнулся, – может быть, Скиталец не сжалится и не снимет шрама… Что ж. Вам легче?

Даже в полутьме было видно, какими большими и темными стали ее глаза.

– Солль? – быстро спросил декан.

Тория наконец-то сделала то, что давно хотелось сделать Эгерту – прижала ладонь к виску.

– Скажете – я уйду из университета… – сказал Солль едва слышно. – Я здесь… бесполезен, а ей меня видеть больно… Я ведь понимаю.

Он перешагнул порог, вышел в коридор и только теперь заметил, что судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и сапоги, и обожженные ладони.

– Солль! – сказали за его спиной.

Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул, всматриваясь в изможденное Эгертово лицо. Во взгляде его был такой напор, что Соллю стало страшно.

– Оставь его, – тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проеме, и на душе у нее было чуть легче – может быть, потому, что и головная боль притупилась.

Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:

– Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?

– Я думала, обойдется, – ответила она в сторону.

– А теперь?

– Теперь – легче…

Декан испытующи глянул на Эгерта:

– Да, Солль? Легче? Правда?

– Правда, – ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из темного окна, выходившего на площадь, доносилась далекая перекличка сторожей.

– Давно это у вас? – небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.

– Это… не постоянно, – объяснил Солль, глядя на бабочек. – Это было… один раз, и сегодня – второй… Я над этим не властен… А можно, я пойду?

– Тория, – поинтересовался декан со вздохом, – у тебя нет вопросов к господину Соллю?

Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.

Летний город захлебывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шелковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблескивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи ученых, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана – он напряженно работал над жизнеописанием великих магов – и в комнате его дочери, да еще во флигеле – там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.

Старушка, отказавшаяся на время от уборки, приносила теперь обеды; Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно зная, что, увлеченный работой, декан может за целый день не проглотить и маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками, сама приносила в кабинет еду и тщательно следила за тем, чтобы все до последнего кусочка было в конце концов съедено.

Эгерт почти не выходил из комнаты – сидя у окна, он не раз видел, как Тория с корзинкой в руках пересекает университетский дворик. После грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во дворе долго не просыхала широкая лужа – однажды на пути идущей с базара Тории обнаружился купающийся воробей.

А может, это был не воробей – намокшие перья топорщились, и Солль запросто мог принять за серого нахала какую-нибудь более благородную птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от теплой ванны и не заметил подходящую Торию.

Девушка замедлила шаг, потом остановилась – к Эгерту был обращен ее гордый, как на монете, точеный профиль. Он ждал, что, переступив через лужу, Тория двинется дальше – но она на спешила. Птица самозабвенно плескалась в своей купели, и девушка с тяжелой корзинкой в руках терпеливо ждала.

Наконец, воробей – или кто он там был – закончил купание и, так и не почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены балку – сушиться. Тория переложила ручку корзинки из одной ладони в другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.

Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у самого парадного входа ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.

Корзина подверглась серьезной опасности и наверняка пострадала бы, если б Солль не подхватил ее обеими руками. Оба испугались неожиданной встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.

Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет ее. С ним снова произошла, по-видимому, перемена – лицо со шрамом по-прежнему оставалось изможденным и невеселым, но из глаз исчезло то затравленное выражение, которое Тория давно привыкла видеть и научилась презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.

В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о Солле. Думать о нем она считала неприличным, однако избежать размышлений тоже оказалось невозможным: слишком поразил он ее тогда, в библиотеке, поразил не столько способностью ощущать ее боль, сколько признанием своей вины, немыслимым, по ее мнению, в устах убийцы. Сама того не сознавая, она хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее: что же, он действительно осознал свою низость? Или это всего лишь уловка, жалкая попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?

– Отдайте-ка корзинку, – сказала она сухо. Никакие другие слова в этот момент не шли ей на язык.

Солль покорно протянул ей свою добычу – качнулись зеленые перья пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки. Из луковых зарослей выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.

Ухватив корзинку за круглую ручку, Тория проследовала по коридору дальше – ноша оттягивала плечо, и, чтобы сохранить равновесие, ей приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.

Она как раз успела дойти до угла, когда за спиной ее послышалось хриплое, неуверенное:

– Может быть… Помочь?

Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:

– Что-что?

Солль повторил – удрученно, уже предчувствуя отказ:

– Помочь… Вам ведь… тяжело.

Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у нее вертелась привычная резкость – но она не дала ей воли. В который раз и совсем некстати ей вспомнился тяжелый том, с размаху бьющий по бледному вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам… Тогда у нее долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про что бродячую собаку.