Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков

Другое дело (тут Нина права), что я не мог бы поручиться, что раскрытая Ниной (и известная мне) тайна — именно та, которая препятствовала Андрею жениться на Ирине Аркадьевне. Могли же у него быть и другие причины, о которых мы с Ниной не знали. Но то, что существовал тайный брак Андрея и Веры, то, что они были обвенчаны тайно покойным о. Александром, а мы с Борей были шаферами и держали венцы, — это я знал в точности. А в то, что оба они способны назло всему свету хранить друг другу верность перед лицом Бога (мы, живые свидетели, не в счет), — в это я свято верил.

— Дочитал? — спросила Нина.

— Да.

— Давай сюда страницу.

Я молча отдал ей последнюю страницу, которую, задумавшись, продолжал держать в руке.

— Ты узнал то, что хотел?

— Да.

— Все правильно написано?

— Да. За исключением мелочи. — Я расстегнул рубашку, оттянул ворот футболки. — Крестик я, к сожалению, потерял. А на цепочке, как видишь, ношу пулю, которой меня чуть не убили.

— Ну не убили ведь. Так что плати.

На этот раз я не просил Нину отвернуться. Не было на мне портативного диктофона, и на животе моей телохранительницы его тоже не было. Вместо диктофона у нее под одеждой спрятан был небольшой, но достаточно мощный передатчик, так что охранники господина Горталова прослушивали нас в режиме реального времени. И записывали на пленку, чтобы в случае прокола начальство могло разобраться, кто виноват. Хотя в любом случае виноватым буду я. Но пока что не было у меня такого ощущения, что меня в чем-то можно обвинить. И расстегивая рубашку, и задирая футболку, чтобы достать из пояса деньги, я не ждал, что из соседней комнаты на нас сейчас набросятся сообщницы Нины, вооруженные револьверами и обрезами лесбиянки. Прежде чем мы уселись за стол переговоров, моя телохранительница попросила у Нины разрешения осмотреть квартиру и произвела осмотр на редкость тщательно.

Итак, я расстегнул рубашку, задрал футболку и начал расстегивать один за другим клапаны кармашков специального пояса и доставать из каждого кармашка одинаковые пачки: сто купюр по сто долларов в каждой пачке, десять кармашков — десять пачек, итого, как и было договорено, сто тысяч долларов. Вместе с той, что Нина уже получила от меня, — сто десять. Некоторое время в комнате слышен был только треск «липучек» клапанов. И еще дыхание трех человек, внимательно наблюдавших за процессом. Выданный мне на всякий случай пистолет закреплен был на этом же поясе в специальной кобуре. Нина не могла его не увидеть, но промолчала.

— Спасибо, — сказала она, когда я выложил перед ней последнюю пачку.

— И тебе тоже спасибо большое!

— За что?

— За то, что не запросила двести или триста тысяч. И за то, что не потребовала плату в рублях. Представляю, каково бы мне было с тремя миллионами на пузе:

Наверное, опытный аналитик, прослушивая запись, установит, что тон, каким я произнес свою шутку, был слишком уж беззаботным, а наш общий смех слишком жизнерадостным и продолжительным для такого непритязательного юмора, но нам троим некогда было анализировать эмоции друг друга. Мы просто смеялись, мы радовались тому, что все благополучно кончилось и можно наконец посмеяться, пожать друг другу на прощание руки и разойтись:

Но тут вдруг двоим из нас стало не до веселья.

Получив деньги и проверив наугад две-три пачки, Нина одним загребающим движением руки сбросила их в заранее открытый ящик стола, взяла левой рукой только что прочитанные мною листки, а правой — зажигалку, вспыхнул небольшой голубоватый огонек, пожелтела и обуглилась бумага — и вот уже исповедь лесбиянки догорает в специально приготовленной, как я теперь понял, большой хрустальной вазе.

Я раскрыл рот, тщетно пытаясь что-то сказать, краем глаза при этом заметил движение Наташи — рука ее потянулась к поясу, где спрятан пистолет, а Нина, как ни в чем не бывало, поднесла к губам указательный палец, призывая нас хранить молчание.

— Вот, — достала она из того же ящика сколотые степлером два листка бумаги. — Здесь есть все, что тебе нужно.

Еще не придя в себя после пережитого только что потрясения, я дрожащей рукой взял драгоценные (по $ 55 000 каждый) листки. Просмотрел. Облегченно вздохнул. Можно сказать: дважды облегченно. Потому что на этих листках было написано практически слово в слово то, что касается Натальи Васильевны и ее призыва к нам быть не такими, как все, и ставшего следствием этого призыва тайного венчания Андрея и Веры, но ни слова не было о нашем с Борей участии в венчании. Зато была некоторая дополнительная информация, которой не было в первом варианте и которая могла мне пригодиться.

— Ты доволен? — улыбнулась Нина.

— Вполне, — улыбнулся ответно я.

И вот теперь мы действительно попрощались с Ниной, пожали друг другу руки, пожелали удачи — и ушли из ее квартиры и из ее жизни. Что-то мне подсказывало, что ушли навсегда.

— Домой? — спросила Наташа, поворачивая ключ в замке зажигания.

— Не совсем.

— Я имела в виду — в контору:

— Я понял. Конечно, мы поедем в контору, это само собой. Но сначала заедем еще в одно место. Это по дороге.

— И что же это за место такое?

— Сумасшедший дом.

Вообще-то так в просторечии только говорится: «Сумасшедший дом». А на самом деле это заведение называется «психиатрическая лечебница». Остановка транспорта — «Психлечебница». Уютное местечко, зеленый тенистый парк, где прогуливаются в пижамах и больничных халатах скорбные умом, вдали за деревьями просвечивает старинной постройки здание красного кирпича.

Приятное место, вызывающее тем не менее у меня довольно неприятные ассоциации. Когда-то давно мой друг Андрей Обручев лечился здесь от алкоголизма (еще одна тайна, о которой даже Нина не знает), а я был столь небрежен и суетен, что не удосужился его навестить. Рациональное оправдание этому у меня было: Андрей, повторяю, лечился от алкоголизма, был лишен спиртного добрыми врачами, а мне, если бы я надумал к нему явиться, пришлось бы прихватить с собой бутылку. Явиться без бутылки — смертельно обидеть друга. Явиться с бутылкой — заведомо ему навредить. До сих пор я время от времени пытаюсь заново решить эту дилемму, но решения не нахожу. Андрей же благополучно вылечился от пьянства, взялся за ум и добился того, чего добился. И, надо отдать ему должное, никогда меня впоследствии этим несостоявшимся визитом не попрекал:

Но к делу.

Я вошел один, без телохранительницы, под старинные кирпичные своды, и молодая женщина, чем-то неуловимо смахивающая на монахиню, хотя и в мирском, вопросительно улыбнулась мне. Может быть, она при этом пыталась поставить мне диагноз? Может быть. Им бы не помешало иметь при входе штуку наподобие металлоискателя, думал я. Чтобы сразу определять, к какой категории относится посетитель. Деловой ли он визитер или потенциальный клиент.

— Я хотел бы навестить больную Акиндинову, — поспешил ответить я на немой вопрос «монашки».

— Веру Михайловну? — расплылась «монашка» в счастливой улыбке.

Об этом в записке Нины не было сказано. Она писала там, что болезнь, которая в свое время лишила нас любимой учительницы, оказалась, к несчастью, наследственной и, что еще хуже, неизлечимой. Что шансов у нашей Веры вернуться к нормальной жизни нет никаких. И что находится она в нашей областной психиатрической лечебнице на стационарном лечении и в какой-либо помощи не нуждается. И все. О том, что персонал лечебницы расплывается в счастливой улыбке при одном лишь упоминании имени ее, я не был заранее предупрежден.

— К ней можно? — спросил я.

— Минуточку, — погасила улыбку «монашка». Она шелестела какими-то бумагами, смотрела на меня уже не столь лучезарно, но все-таки еще улыбаясь. Потом спросила: — Как ваши фамилия, имя, отчество?

— Платонов Сергей Владимирович.

— Сергей Владимирович? — еще лучезарнее, чем прежде, улыбнулась «монашка». — Ну, вам-то, конечно, вам вход разрешен в любое время безо всяких ограничений! Обождите минуточку, я вызову дежурную медсестру, чтобы меня подменила, и провожу вас.

Это было тоже непонятно мне, но не могу сказать, что неприятно. Кем-то — возможно, родственниками Веры — я был внесен в список personaе grataе, мое посещение не только не возбранялось, но даже приветствовалось и ожидалось всякий час. И это было приятно и в то же время — обязывало. И внушало надежду. А вдруг вопреки врачебным прогнозам болезнь Верочки не так уж и безнадежна? Вдруг мое посещение окажется для нее целительным? Вдруг я тот самый сказочный принц, чей поцелуй расколдует Спящую Красавицу?

Может быть, я и принц, но не король. Вакансия короля тут явно занята. И скажите вы мне: почему меня не удивляет, что Ф.И.О. этого короля мне давным-давно известны? Я мог бы и сразу догадаться. И насчет списка, кстати, тоже: наверняка не мифический родственник, а именно он, король дурдома, мой старый друг Андрей Обручев внес меня в заветный список. Я даже могу, не глядя, сказать, под каким номером: под номером два, как обычно. Всегда и всюду в списке, где номером первым числится Андрей Обручев, Сергей Платонов будет выступать номером вторым.