Хроники неотложного - Михаил Сидоров

— Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причем.

Один — ноль. И настроения прибавилось.

— Все-таки мудры были римляне, — сказал я. — Ничего не имею — ничего не боюсь.

— Ага, особенно в свете последних событий.

Что еще стряслось?

— Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?

Егорка нехотя пояснил:

— Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.

Ё-моё!

— Всем обрезали, даже Бачуриной — вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.

— Я х…ю в этом зоопарке. И что?

— Ничего. Огребла со всеми, во имя торжества справедливости.

Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.

— Так волну надо гнать.

— Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.

— Да бросьте! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе первую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволилось — до небес кипиш подымется!

Махнули рукой:

— Забей, Че.

Появилась Горгона.

— Где заведующая?

Егорка, кивнув на сортир, был краток:

— Срет.

Все усмехнулись. Горгона ретировалась.

— Давайте зарубимся.

— Хочешь — рубись.

— А вы?

Отмахнулись: уймись, Феликс.

Ну и хрен с вами со всеми!

— Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?

Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что у нее там на экране?

— Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдергивали, уличная после нуля пять раз выезжала — когда нам посуду мыть?

— Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.

— А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества, — все прорехи мной затыкают, — так что имею полное право…

— Феликс Аркадьевич, тема закрыта.

— Еще минуту, пожалуйста. Я подал ей заявление. Ну, чем не повод? И уйду красиво, весь в белом. Вчитавшись, она подняла бровь: — Ммм… в знак протеста? — Вот именно. Она расчеркнулась. Свобода!

Настроение было прекрасное. Я прошел по Суворовскому, навернул блинов у Наташи и вернулся по Греческому на Некрасова — сунуть нос в «Снаряжение», «Солдата Удачи» и в «Музыканта». Было приятно заценить новую подвеску «Каньона», примерить штатовский «бурепустынный» куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую «Комету» и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.

Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залег, включив «Дискавери» — прямо в разгар битвы за Мидуэй.

Падали в черно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы, росли, закручиваясь, разрывы, и неожиданно цветная пехота внимательно провожала трассой из «льюиса» зарвавшегося японского лихача.

Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. На ощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый, как рысенок.

Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.

И жизнь на контрастах.

Ныне и присно.

Etsaeculasaeculorum[93]!

Она была точь-в-точь как та девушка со стакана. Невысокая, ладная, с хвостом жестких волос, продетых в вырез бейсболки. Миндаль глаз и сахар зубов, черные джинсы, черные маленькие берцы, старый ЗиМ на стертом браслете.

— Вас как зовут?

— Надя.

И меня продрало до самых костей.

Она топала впереди, отводя низкие ветки.

— Вень, откуда? — шепотом.

— На вызове познакомился. — До меня дошло, почему вчера он так улыбался. — Скажи?

Я не смог — во рту пересохло. Кивнул только.

Я смотрел, как мелькают ее стоптанные каблуки, как оттопыриваются, держась за лямки, загорелые локти, как остаются на волосах зеленые чешуйки с веток; я вслушивался в топоток ее ботинок и пытался поймать ее запах, но на тропе, забивая все, царил исключительно аромат джексоновских шашлыков, а сам Джексон, с тяжелым ведром в руке, словно Кристофер Робин, возглавлял караван.

Потом ставили палатки, волокли сучья, палили костер. Джексон, весь в луке и уксусе, лазил руками в ведро. Потом выпивали, галдели, закусывали; я что-то рассказывал — смешное, потому что все хохотали, — и смотрел на нее, смотрел непрерывно.

— Здорово накрывает, правда?

Это Веня. Прям изнутри светится.

— Давно ты с ней?

— Третий день.

— А Леха?

Он помолчал.

— А с Лехой, Феликс, похоже, все.

Так вот почему она не поехала!

— Я тебя понимаю.

— Мне самому неловко, но, знаешь, после того, как я Надю увидел — всю ночь не спал. Ходил взад-вперед по кухне, весь «Беломор» у Птицы спалил.

Мясо шипело и плевало в пламя мутными каплями. Стали передавать шампуры, привинтили кран к бочонку «семерки», вынули из озера охлажденные пузыри. Коллектив, держа шпаги торчком, стаскивал зубами вкуснятину; Гасконец, директоря разливом, прошелся горлышком над разномастными кружками.

— Ну чё, сменщик, жаль, конечно, что валишь. Ну да ладно, рыба ищет где глубже… Крути баранку, шли фотки. Надоест — возвращайся.

— Ни пуха ни пера, Жень!

Стукнулись, выпили, зажевали. Костер обступала непроглядная темь. В него кинули лапника — ударил жар, озарил, отсалютовал россыпью искр, — народ, извиваясь, отполз подальше. Стреляли сучья. В углях оплывала бутылка. Переговаривались.

— Слышь, Жек, без проблем вообще оформляют?

— Наши — да. А эти вконец достали — то одну им бумажку, то другую — ноги на нет стер, пока бегал. На члене прыгал, как Тигра на хвосте…

Джексон светится именинником: паспорт, виза. Зеленая карта, работа чуть ли не по прилете — в сорок лет жизнь только начинается! В последнюю смену, под утро, пока Митька истории заполнял, он надул резиновых перчаток, штук шесть, привязал к мигалкам и в таком виде двинул на станцию. Люди на работу идут, сизые, злые, а глаза поднимут — и улыбаются. Встали на светофоре — мужик. Сует пару «Калинкина»: пацаны, блин, такой депрессняк с утра, а вас увидел, и полегчало! Нате вот, глотните холодного…

— Ты только смотри там, как Гарик не стань, а то ведь он теперь москвич у нас, целых полгода. Ты б слышал, как он «алло» произносит. С ним трешь — впечатление такое, что еще минута, и станет уверять, что московский кал вкуснее.

— Не, Жека не станет. Давай, старик, за удачу на канадских дорогах.

Захорошело. Отвалились и закурили. Станишевский пел, ему с ленцой вторили — объелись. Неожиданно вступила Надя. Прикрыв глаза, она вела второй голос, время от времени наполняя мелодию зудом маленького варгана. Выходило удивительно хорошо. Варган жужжал, завораживал, песни скатывались в минор, рождая светлую грусть, и народ приутих, пустив по кругу пузырь с вермутом. Они запели «Поплачь о нем». Костер опал, и я смотрел на ее очерченное контрастом лицо. Щелкали сучья; шипела, выпуская воздух, брошенная в огонь пластиковая бутыль.

Кольнула невралгией тоска, вернулось прежнее осеннее одиночество. Накрыло, словно стаканом. Я отодвинулся в тень и сидел, изучая шнурки на ботинках, а потом встал и ушел в лес. Сунул руки в карманы и пошел, не разбирая дороги, загоняя в горло злые, колючие слезы.

Под ногами стонало и трескалось. Стонало и трескалось в средостении[94]. Я пер напролом, с хрустом, ничего не видя перед собой, и в какой-то момент с размаху налетел на ее маленькое смуглое тело.

— Ты? — Я был поражен, как никогда в жизни.

Она привстала на цыпочки и маленькие плотные груди уперлись мне в ребра. Я замер.

— Знаешь, — она подняла глаза, — я, похоже, тебя люблю.

Я не поверил. Ее губы коснулись моих, и, кажется, я потерял сознание. Меня куда-то кидало, мимо проносилось что-то огромное и мерцающее… Я ничего не видел и не помнил — я был не здесь. Потом стало резче.

Она приблизилось, и на лицо мне упал поток черных волос. Я ощутил свои руки. Они обнимали. По пальцам, покалывая, перетекал ток; я провел ими по ложбинке, протянувшейся вдоль спины, и испугался — так замолотило в висках. Было жарко. Земля уплывала.

— Умрем в один день?

Она очень серьезно кивнула. У меня вновь перехватило в горле, но это было бы уже слишком, и я осторожно привлек ее к себе…

Надя лежала в ванне, выставив из воды узкое, в хлопьях, колено. Я сидел рядом, опустив руку в невесомую пену. Новое, небывалое ощущение поднималось в душе. Я прислушался к нему и понял — я счастлив. По-настоящему. Впервые в жизни. Глядя на нее, я тихонько запел:

— Уэн ай гет олдер, лузин май хэйр…

И она подхватила:

— …мэни йерс фром нау[95].