Каменный плот - Жозе Сарамаго

Сами видите, нас время от времени, то перед изложением простых фактов, то после него заносит в возвышенную метафизику, но она не всегда помогает прояснить их. А без затей говоря, одинокий мореплаватель вдосталь поплавал вдоль движущегося в океане острова, бывшего некогда Пиренейским полуостровом, на своем суденышке, снабженном парусами и мотором, оснащенном радио, плавал, вооружась подзорной трубой, чтобы подальше видеть, и поистине неисчерпаемым терпением, которое свойственно лишь тем, кто однажды решил поделить свою жизнь надвое и поровну между небом и морем. Но ветер внезапно стих, и наш моряк убрал парус, а огромная волна, несшая его корабль, стала постепенно терять свою силу и разбег, выпрямлять круто выгнутый хребет, так что и часа ещё не прошло, как море сделалось гладким и ровным, и просто немыслимо было представить себе, что эта тысячеметровая бездна способна обрести внутри себя равновесие столь безупречное, чтобы не колыхнуться ни влево, ни вправо — и покажется это наблюдение дурацким только тому, кто убежден, будто все, что происходит в этом мире, объясняется самим фактом существования этого всего, тогда как это явление необходимое, но явно недостаточное. Ритмично пощелкивал двигатель, посверкивало и поблескивало море, простиравшееся вокруг насколько хватало взгляда, в точности отвечая классическому образу зеркала, а мореплаватель, который благодаря многолетней вахтовой муштре хоть и научился не путать сон и явь, отдых и бодрствование, все же закрыл глаза, и его сморило на солнце — заснул, и показалось — на несколько минут или часов, а на самом деле — на несколько мгновений, и проснулся, будто его толкнули, от страшного грохота, а во сне почудилось, что кораблик, наскочив на кита, разлетелся вдребезги. Он вскочил — бешено, с перебоями колотилось сердце — пытаясь понять, что это за грохот, и не сразу понял, что двигатель заглох. От внезапной тишины он проснулся окончательно, но тело, ещё погруженное в сонную одурь, продолжало искать более натуральных причин для своего пробуждения какое-нибудь морское чудовище, столкновение, удар грома. На суше и на море случается, что моторы отказывают: об одном таком мы уже знаем — в душе у него что-то повредилось непоправимо, и поставили его под навес, открытый всем ветрам, и оставили ржаветь. Однако наш одинокий мореплаватель — не чета тем автомобилистам: он человек сведущий и понимающий, у него есть все необходимые детали, купленные в последний раз, когда нога его касалась суши, а рука — женщины, он разберет его, проберется, докуда только будет можно, доберется до причины неисправности. Неутешителен будет итог его стараний, ибо выяснится, что лошади, дававшие двигателю лошадиные свои силы, загнаны до смерти, и воскресить их нельзя.

Отчаяние, как всем нам хорошо известно, — свойство, присущее исключительно человеку: истории естествознания случаи отчаяния у животных неизвестны. Однако человек, неотделимый от отчаяния, выучился жить с ним, сдерживать его натиск на последней линии обороны, и мореплаватель, у которого в открытом море вышел из строя двигатель, не станет рвать на себе волосы, взывать к небесам, молить их о помощи или, наоборот, проклинать то и другое одинаково бесполезно — понимая, что остается только ждать и надеяться, что тот, кто поднимает ветер, пошлет его вновь. Но ветер не вернулся. Шло время, настала и минула тишайшая ночь, родился новый день, а море было все так же неподвижно: опусти вниз легчайшую шерстинку — не шелохнется, отвесно протянется к земле, и ни малейшей зыби на воде, и корабль подобен каменному утесу на каменной плите. Одинокий мореплаватель не слишком обеспокоен — ему уже случалось попадать в такие вот мертвые штили, но радио почему-то тоже не действует, слышно только легкое гудение аккумуляторных батарей, и принимает оно одну тишину, словно за пределами этого круга густо запекшейся воды мир, затаив дыхание, стараясь не проронить ни звука, внимательно следит откуда-то из укрытия за тем, как мореплаватель будет впадать во все большее беспокойство, как сойдет он с ума, как в конце концов умрет здесь, в море. У него достаточные запасы провианта и питьевой воды, но часы идут, и каждый следующий тянется дольше, чем предыдущий, корабль обвит шелковистыми змеиными кольцами безмолвия, и мореплаватель время от времени стучит багром по палубе, чтобы услышать ещё что-нибудь, кроме шелеста крови по жилам и стука сердца, о котором он время от времени забывает и тогда просыпается уже после того, как решил, что проснулся, ибо ему приснилось, будто он уже умер. Парус натянут так, чтобы закрывал от солнца, но зной и жар копятся в неподвижном воздухе, лицо одинокого мореплавателя обгорело на солнце, и губы растрескались. Минул этот день, а наставший за ним следом был точно такой же. Мореплаватель бежит в сон, спускается в свою маленькую, раскаленную как кузнечный горн каюту, где стоит единственная койка, чья ширина свидетельствует, что наш моряк и вправду странствует в одиночку, и там, раздевшись донага, и сначала плавая в поту, а потом ощущая, как дыбом стал на пересохшей коже каждый волосок, борется со снами, видит ряд высоченных деревьев, плавно и дружно качающих ветвями под ветром то в одну сторону, то в другую, в одну и в другую, в одну и в другую, и так без конца. Мореплаватель просыпается от жажды, допивает остаток воды, вновь проваливается в сон. Деревья больше не шевелятся, но на мачту присела чайка.

На горизонте, заполняя его сплошь, возникает что-то темное. По мере приближения становятся видны дома, протянувшиеся вдоль пляжей, и воздетые белые пальцы маяков, и тонкая линия пены, а в широком устье реки — большой город, расползшийся по холмам, красный мост, соединяющий оба берега, издали кажется, будто все это прочерчено тонким перышком. Мореплаватель спит, все глубже погружаясь в оцепенение, но вот возвращается сон: от стремительного порыва ветра вздрогнули ветви деревьев, корабль закачался на волне и, проглоченный рекой, вплыл в нее, теперь море ему не страшно, оно ещё неподвижно, чего не скажешь о земле. Одинокий мореплаватель костями и мышцами ощутил установившееся равновесие, открыл глаза, подумал: Ветер, ветер вернулся, сполз с койки, выбрался на палубу, ему казалось, будто он каждую минуту умирает, но все ещё может воскреснуть, солнце бьет в глаза, но теперь это свет земли, он несет с собой все, что сумел собрать с зелени древесной листвы, с темной глубины пашни, с окрашенных в мягкие тона стен домов. Спасен, хоть и не знает, как это произошло, ибо воздух по-прежнему неподвижен, а порыв ветра ему привиделся. Не сразу понимает он, что его спас остров, называвшийся когда-то полуостровом, плывший ему навстречу и раскрывший ему объятия своей реки. Все это представляется таким немыслимым, что и сам одинокий мореплаватель, давным-давно услышавший про геологический сдвиг, знавший, что находится как раз на пути этого каменного ковчега, все же не мог поверить, что будет спасен таким вот чудом, неслыханным с тех пор, как гибнут в море суда и тонут люди. Но никого нет ни на суше, ни на палубах стоящих на якоре кораблей, и безмолвие царит такое же, как в беспощадном море. Это Лиссабон, пробормотал тогда мореплаватель, а куда же все подевались? Сверкает и дробится свет в оконных стеклах, стоят машины и автобусы, большую площадь, окруженную колоннадой, венчает в глубине триумфальная арка, украшенная каменными фигурами и бронзовыми коронами да, по цвету похоже, что бронзовые. Одинокий мореплаватель, который знает Азоры, может отыскать их и на карте, и в море, вспомнил в этот миг, что острова находятся в той точке, куда неумолимо движется полуостров, то, что спасло его, погубит острова, то, что погубит острова, погубит и его, если он не уберется отсюда как можно скорей. Но стоит безветрие, и мотор заглох, ему не подняться вверх по реке, и единственное спасение — бросить якорь, чтоб корабль не отнесло течением, надуть резиновую лодку, на веслах добраться до суши. Появляется надежда — прибывают силы, это уж как водится.

Одинокий мореплаватель оделся тогда: брюки, рубашка, шапка с помпоном, башмаки — все белоснежное, первого срока, как полагается для берега. Подвел свою резиновую лодку к берегу, пологими ступенями спускавшемуся к морю, помедлил ещё несколько мгновений, оглядываясь вокруг и ожидая прилива сил, но прежде всего давая время кому-нибудь выплыть смутной тенью из-под колоннады, а машинам и автобусам — возобновить движение, и людям заполнить площадь, и, быть может, даже — появиться улыбающейся женщине, слегка — не слишком, а в меру — покачивающей бедрами с призывным намеком, от которого застилает взор и отнимается язык у мужчины, особенно если он только что сошел на берег. Но пустыня так пустыней и оставалась. И тогда одинокий мореплаватель понял то, что давно следовало понять: все покинули город, спасаясь от удара об острова. Он оглянулся назад, увидел свой корабль на середине реки, понял, что видит его в последний раз, потому как даже броненосцу не уцелеть в таком страшном столкновении, что уж говорить о парусной скорлупке, к тому же покинутой экипажем. Он пересек площадь, чуть пошатываясь, потому что отвык ходить по суше, а выглядел форменным чучелом: обгоревший на солнце, с торчащими из-под шапки патлами, в болтающихся на ногах башмаках. Поднял глаза, приблизившись к высокой арке, увидел буквы, складывающиеся в слова Virtutibus Majorum ut sit omnibus documento P.P.D.,[24] и, хоть не был обучен латыни, сообразил, что памятник поставлен, чтобы увековечить подвиги предков здешнего народа, и двинулся вперед по узкой улице, зажатой рядами одинаковых домов, покуда не вышел на другую площадь, поменьше, в глубине которой стояло здание в греческом или римском духе, а перед ним бил фонтан, украшенный фигурами обнаженных женщин — вода текла и струилась, и он ощутил нестерпимую жажду и неодолимое желание погрузиться в эту воду, в эту наготу. Он идет, вытянув перед собой руки, будто в забытьи, или во сне, или в трансе, и что-то бормочет, а спроси его — что, сам не сможет ответить, самому невдомек, он знает только, чего хочет.