Шишкин лес - Александр Червинский

Анечка делает шаг назад.

— Куда? — Левко ловит ее за руку. — Как шпионить, тут как тут, а ответ держать ей одной? Это нечестно. Идем, Зинаида, идем. Ты же знаешь, куда идти.

Зиночка молча, с совершенно тупым лицом, с приоткрытым ртом идет к дому. Произошедшая в ее поведении перемена пугает Анечку больше всего. Зиночка даже не делает попыток спастись, покорно идет к уродливому дому, а за ней, с Анечкой за руку, идет Левко.

В темной комнате на втором этаже тоже горит тусклая керосиновая лампа. Видны следы сборов. Шкаф уже пуст. Два раскрытых чемодана с бельем. На кровати голый матрас. На стуле мундир и отутюженные галифе.

— Ну, чего ждешь? — говорит Левко Зиночке. Зиночка, как под гипнозом, подходит к стулу и вытягивает из висящих там отцовских галифе ремень. Подает ему.

— Штаны! — командует Левко.

Теперь, при свете лампы, видно, что он сильно пьян.

Зиночка пустыми глазами смотрит на испуганную Анечку.

— Штаны снимай! — повторяет Левко. Зиночка медлит.

— Не делай себе хуже!

Зиночка поднимает подол платья, спускает штанишки и ложится животом на матрас. При первом ударе ремня по белой Зиночкиной попке Анечка вздрагивает, как будто ударили ее саму. При втором ударе она оседает на пол.

Комната перед ее глазами куда-то уплывает, и Анечка теряет сознание.

Когда она открывает глаза, Левко стоит на коленях у кровати и целует голую спину лежащей на ней Зиночки. На спине красные следы от ударов ремня. Их Левко и целует.

— Любит тебя папка, доча, любит, — говорит Левко. — Сильно любит. Но надо лепить из тебя человека. Когда-нибудь ты меня поймешь и за все скажешь мне спасибо. Вот такие дела, — и поворачивается к Анечке: — А тебе наука. Иди домой, Аня.

Спать пора.

Анечка встает и уходит.

Зиночка лежит на матрасе, бессмысленно улыбаясь, а Левко гладит и целует ее. Зина всю жизнь твердо знала, что отец ее любит. Просто она в чем-то всегда была перед ним виновата. Когда у нее диагностировали шизофрению, наши были уверены, что это результат воспитательных методов Левко. Но это не факт. Может быть, болезнь у нее была врожденная. По-своему Левко ее любил, заботился о ней, даже выдал замуж за подчиненного ему офицера, и она родила Женю и Павла, но это все будет позже, гораздо позже. А сейчас ночь, октябрь сорок первого года. Я только что родился, Максу четыре года, а моей сестре Анечке, самой талантливой из Николкиных, девять.

Двигаясь как во сне, Анечка поднимается на крыльцо. Дверь заперта. Она достает ключ из известного всем тайника под перилами, отпирает дверь и входит. Лицо ее ничего не выражает, пустое, спокойное лицо.

Степа не спит. Стоя у буфета в гостиной с револьвером в руке, он наливает себе рюмку красной водки, выпивает и смотрит на свое отражение в стекле буфетной дверцы.

— К-к-крайне глупо выглядит человек в револьвером, если он з-з-з-заикается, — обращается Степа к своему отражению и продолжает медленно, стараясь не заикаться: — Левко, вы п-подлец. Я предлагаю вам стреляться... Или сказать: я в-в-вас вызываю?.. Б-б-бесконечно глупо...

И тут он замечает в стекле отражение стоящей в дверях Анечки и поворачивается к ней:

— Анька? Ты почему не спишь? И одета? Что случилось?

Прячет револьвер за спину.

Аня молчит, глядит на него пустыми глазами. Степа, держа револьвер за спиной, подходит к ней и прижимает к себе.

— Ты испугалась, п-п-потому что я говорю сам с собой? Это я сочиняю. Ты же знаешь, когда я сочиняю стихи, я ч-часто б-б-бормочу что-то вслух. Ты почему не спишь? Анюта!

Молчит.

— Ты мое солнышко. — Целует ее в макушку. — Тебе плохой сон приснился? Хочешь рассказать?

Молчит.

— Ничего не бойся. Все будет хорошо. Война скоро кончится. Ты — наша самая любимая доченька, умница и г-г-гений. Хочешь мне что-то рассказать, что случилось?

Молчит.

— Идем спать, солнышко, идем спать. Н-н-не-чего нам с тобой по ночам шляться, а то обоим от мамы в-в-влетит.

И ведет Аню вверх по лестнице, пряча за спину кобуру.

Уложил в кроватку.

— Закрой глаза. Спи. Она закрывает глаза.

Анечка так ничего ему и не сказала. О том, что она видела той ночью, мы узнали от нее гораздо позже, перед ее смертью. А тогда она ничего никому не рассказала. Моя сестра не сошла с ума, как Зиночка, но после этой ночи она стала другой.

Шок был слишком велик. На следующий день она отказалась рисовать. Она не рисовала больше никогда и великой художницей не стала. Зато вышла замуж за знаменитого писателя Эрика Иванова. Но об этом позже.

Серое утро. Слышится стук в дверь.

Варя и Полонский просыпаются одновременно.

Спящий рядом с Варей Макс тоже просыпается, спрыгивает с кровати и выбегает из комнаты.

Степа спит, уткнувшись в Дашину спину. Внизу хлопает дверь, звучат голоса, но Степа ничего не слышит. Просыпается он, только когда Макс начинает трясти его за плечо.

— Папа! Папа! А пули у тебя есть? — спрашивает Макс.

В руках у Макса уже найденная им кобура с револьвером.

— Ты что делаешь?! — пугается Степа.

— Где пули?

Степа отнимает у него кобуру. Макс вопит:

— Ты же обещал! Ты обещал!

Даша тоже проснулась и прислушивается к голосам внизу. Потом дверь приоткрывается, и появляется Полонский.

— Даша, извини, но там пришел Левко. Он говорит, что немцы сегодня войдут в Москву. Это его, точные, сведения. Идите вниз.

Закрывает дверь. Степа и Даша начинают поспешно одеваться.

Внизу больше не стучат. В доме тишина. Даже Макс понимает, что происходит нечто серьезное, и умолкает.

— Ну и что ты собираешься делать? — спрашивает Степа у Даши.

— То же, что и ты.

— В каком смысле?

— Ничего не делать.

Полонский крутит винтик на черной тарелке репродуктора. Репродуктор молчит. Варя ставит на керосинку чайник.

Левко свеж, выбрит, подтянут. Сапоги блестят. Степа, помятый и задумчивый, трогает висящую на боку кобуру.

— Я сейчас еду в город и уже сюда не вернусь, — говорит Даше Левко, — ив последний раз по-соседски предлагаю вам помощь.

— К-к-какую, Василий Семенович, вы имеете в виду п-п-п-помошь? — спрашивает Степа.

— Грузовик и солдат, чтоб помочь погрузиться, — отвечает Левко, глядя не на Степу, а на Дашу. — Вы еще можете успеть.

— Спасибо, Вася, но мы никуда не едем, — говорит Полонский. — Мы остаемся здесь.

— Понятно, — усмехается Левко. — Решили, значит, дожидаться своих?

— Что ты, Вася, имеешь в виду? Кого «своих»? — не понимает Варя.

— Немцев, — поясняет Василий. — А что? Они бывших не трогают. Тем более вы все, кроме Анюты, не евреи.

Варя с размаха бьет его по лицу. Рука скульптора Черновой крепка, и под носом Левко сразу появляется струйка крови.

Левко молча опускает руку в карман галифе.

В эту секунду папа был уверен, что Левко сейчас вытащит пистолет, и стрелять ему, папе, все-таки придется, но Левко вынимает из кармана не пистолет, а отутюженный носовой платок, прижимает к разбитому носу и уходит.

В окно видно, как он, ссутулившись, идет к калитке, к ожидающей его за ней машине.

— Этого не надо было делать, — говорит Полонский. — Теперь, когда он вернется, дом точно отнимут.

— Да, лучше б я его п-п-пристрелил, — бормочет Степа.

— Но ты же его не пристрелил, — говорит Даша.

Дуэль так и не состоялась, и взаимная ненависть продолжалась еще многие десятилетия. Но дом не забрали, и всерьез отомстить нам Левко не мог, потому что созданный в ту ночь плакат Полонского так понравился Сталину, что через пару дней этим плакатом была заклеена вся Москва.

Мне кажется, что и это я помню, но это, конечно, сто раз виденная мною кинохроника. Вы знаете эти кадры. Снег. Ветер. Улица перегорожена сваренным из рельсов противотанковым «ежом». Инвалид с ведерком клея и мешком с плакатами приклеивает на заборе плакат, эскиз которого нарисовал Полонский во время бомбежки в Шишкином Лесу.

На плакате изображен плачущий Макс на развалинах деревни. И текст: «ПАПА, ОТОМСТИ!»

3

А сейчас, в девяносто восьмом году, оригинал плаката Полонского, за стеклом и в раме, стоит на мольберте на сцене аукциона.

— Лот номер двести тринадцать, — объявляет Сорокин. — Эскиз знаменитого плаката Михаила Полонского «Папа, отомсти!». Уголь и гуашь на бумаге. Сохранность идеальная. Военные историки утверждают, что значение этого плаката для победы над Германией сравнимо с появлением гвардейского миномета «катюша» и танка «Т-34». Стартовая цена десять тысяч долларов.

Сидящий в первом ряду банкир Павла Левко поднимает руку. Сорокин показывает на него молотком:

— Десять тысяч долларов раз. Десять — два. Одиннадцать тысяч.

Это поднял руку мужичок в последнем ряду, опять сидящий там в компании двух своих незапоминающихся ассистентов.

Степа наблюдает аукцион, стоя в фойе. Рядом с ним Маша.

— А про этого типа следователь Панюшкин знает? Который все скупает? — смотрит Маша на мужичка.