Назад в юность - Александр Сапаров

К нам в кабинет вошла еще молодая привлекательная женщина с капризным выражением лица. Дворкин представил ей нас, и я, как обычно, начал разговор.

Наташа, как она представилась, с удовольствием мне отвечала, называя Сереженькой и лапушкой. Но когда начинала рассказывать о своей жизни, буквально тонула в описаниях и малозначащих подробностях. Когда я же спросил ее об убийствах, она так же с удовольствием начала рассказывать и сообщила, что жила в спецпоселке для психических больных. Там же вышла замуж за фельдшера, жили они вдвоем в отдельном доме, и однажды ее муж привел домой четырех собутыльников. Они напились и затем тут же, на кровати, пока пьяный муж спал, изнасиловали ее, а потом легли спать. Она взяла кухонный нож и перерезала им всем горло.

И тут ее настроение резко изменилось, она покраснела, ее лицо приобрело злобный вид.

– А знаешь ли, Сереженька, почему я их зарезала?! – кричала она.

На мое робкое «не знаю» она опять закричала:

– Ты что думаешь, я их зарезала за то, что они меня изнасиловали?! Да я таких насильников сто штук не замечу! А зарезала я их за то, что они, гады, грязными ногами мое новое постельное белье испачкали!

Тут настроение Наташи совсем испортилось, и Дворкину пришлось увести ее обратно в отделение.

Нам оставалось уже совсем немного времени на цикле психиатрии, поэтому я пользовался каждой минутой, чтобы узнать как можно больше у нашего преподавателя. Мне вообще очень понравился Михаил Львович. Он, на мой взгляд, был настоящий специалист своего дела, всегда выдержанный, спокойный и очень корректный в поведении с коллегами и больными. Я в своей длинной и богатой событиями жизни не так уж много видел людей, настолько соответствующих выбранной профессии.

И с удовольствием слушал его рассуждения о сущности психических заболеваний, особенно шизофрении. В беседах он углублялся в философские дебри и сыпал цитатами из сочинений уважаемого им Ясперса.

Как-то раз, выглядя чем-то озабоченным, он попросил меня зайти в ординаторскую и принести ему его записи. Когда я зашел в ординаторскую, на столе, где были бумаги Дворкина, увидел стопку анализов. Мое внимание привлек верхний листок, в котором было подчеркнуто красным карандашом лаборанта число лейкоцитов – двадцать две тысячи. Я прочитал фамилию пациента и спросил:

– Скажите, а кто ведет больного Егоренкова?

Молодой врач Сергей Михайлович, только что начавший работу после интернатуры в больнице Кащенко, поднял голову:

– Я веду этого больного, а что случилось?

– Сергей Михайлович, а вы видели его анализ крови?

– Нет, я еще не смотрел, а там что-то не так?

– Ну, во-первых, там жуткий лейкоцитоз.

– И что это значит? – наивно глядя на меня, спросил Сергей Михайлович.

Подумав про себя о том, как «хорошо» готовят специалистов-психиатров в Москве, я поинтересовался:

– А он ни на что не жаловался в эти дни?

– Да, вчера ночью у него резко заболел живот. Его осмотрел дежурный врач, и пришлось сделать промедол, потому что анальгин боль не снял. Но вчера днем мы вызвали хирурга, и он не нашел ничего страшного, диагностировал гастрит и назначил анализы.

– Сергей Михайлович, можно я гляну больного?

– Да сколько угодно. Пойдемте, я вам его покажу.

Мы зашли в палату и приблизились к постели больного. Я его сразу узнал. Еще пару дней назад Дворкин приводил его к нам для беседы. Пожилой мужчина интеллигентного вида, в очках, производил впечатление незаурядного ученого до того момента, как начинал говорить. Его речь, в которой два-три слова несли какую-то смысловую нагрузку, вместе составляли абсолютную бессмыслицу.

Но сейчас он лежал, скрючившись на кровати, его лицо осунулось и имело землистый цвет. Я взял в руки историю болезни, где предпоследней была запись дежурного врача, практически описывающая симптомы прободной язвы желудка. Ниже шла запись уже хирурга, в которой он ставил диагноз «обострение хронического гастрита» и назначал лечение и анализы.

Я посмотрел больного. Налицо были явные симптомы обезвоживания. При осмотре живота в эпигастральной области и проекции двенадцатиперстной кишки больной практически не давал мне дотронуться и пропальпировать живот, но ниже живот был достаточно мягкий и практически безболезненный.

С диагнозом я долго не мучился и написал в истории болезни, что скорее всего у больного, учитывая анамнез заболевания, данные анализа крови и осмотра, имеется прободная язва желудка, по-видимому прикрытая сальником и из-за этого не дающая полной картины острого живота. Затем я посоветовал Сергею Михайловичу побыстрее отправить больного в хирургию для уточнения диагноза и оперативного лечения. Встревоженный доктор пообещал, что так и сделает. Я побежал в учебную комнату, где объяснил уже начинающемуся злиться Дворкину, где я был.

На следующий день, придя в больницу, я отправился в ординаторскую. Мне было интересно, подтвердился мой диагноз или нет. Сергей Михайлович встретил меня скептически:

– Ну что, хирург, не подтвердился твой диагноз. Вернули Егоренкова нам назад, сказали, нет у него ничего хирургического.

От злости у меня даже щеки загорелись. Я никак не ожидал, что так могу пролететь. Взяв историю болезни, углубился в изучение записей.

В первой записи, сделанной в приемном покое нашей больницы рукой Павла Сергеевича, было написано «нельзя исключать острый живот», но больной был направлен в городскую больницу номер два согласно адресу проживания.

Все понятно, никто не хочет брать к себе психического больного. И Паша избавился от него очень быстро, обнаружив, что по адресу Егоренков должен лечиться в другой больнице.

В городской больнице номер два было целых две записи. Первая – дежурного врача, который посмотрел больного и решил призвать на помощь своего заведующего отделением, известного в нашем городе врача высшей категории Розенблюма.

И уже в категорической записи Розенблюма наличие хирургической патологии полностью отрицалось.

Прочитав историю, я пошел в палату. Егоренков выглядел еще хуже, чем раньше, и жаловался уже и на боли в пояснице. От еды он отказывался, даже воду не пил, живот был прежний.

Обеспокоенный Сергей Михайлович с надеждой смотрел на меня. Я решительно сказал:

– Сергей Михайлович, ведете больного как хирургического: голод, переливаем физраствор, раствор Рингера, ну что там еще у вас есть. И снова назначайте консультацию хирурга. Поставьте в известность заведующего отделением, что у вас тяжелый больной, пусть он думает, что с ним делать.

Утром следующего дня я снова зашел в ординаторскую, где расстроенный Сергей Михайлович сообщил, что больного повторно посмотрел хирург, но, увидев запись Розенблюма, тут же написал, что хирургической патологии нет.

Состояние больного ухудшалось, все специалисты дружно ничего не находили.

И в итоге Егоренков умер.

На вскрытии у больного обнаружили большую язву задней стенки желудка около двух сантиметров с пенетрацией в поджелудочную железу и осумкованный перитонит.

У Егоренкова отыскалась племянница-врач, работавшая в одной из поликлиник Энска. Естественно, до нее дошли слухи о произошедшем, и она написала жалобу в облздравотдел.

Я не смог отказать себе в желании сходить и послушать, что будет говориться на ЛКК – лечебно-квалификационной комиссии, собравшейся по этому поводу. А на ЛКК рецензент, мой профессор Егор Николаевич Марушев, потрясая историей болезни, почти кричал врачам второй городской больницы, с которыми он был в не очень хороших отношениях:

– Вы, хирурги! Вам студент пятого курса диагноз ставит, за вас половину работы делает! Где были ваши глаза? Видели ведь, что тяжелый больной, ну не хотите оперировать, так оставьте, наблюдайте!

Тут – видимо, от большого ума – встал Розенблюм и сказал примерно следующее: что язвы не было, а двухсантиметровая дырка в желудке – это результат посмертного лизиса тканей.

И тогда уже вскочила главный патологоанатом, которая лично производила вскрытие. Раздраженная обвинениями в некомпетентности в свой адрес, она не стеснялась в выражениях и высказала Розеблюму все, что думает по поводу хирургов, которые не видят в упор своей патологии.

Я возвращался домой, с одной стороны довольный итогами ЛКК – Розенблюму сняли высшую категорию, остальным хирургам сделали по строгому выговору, – но ведь человека уже не вернешь. И я все укорял себя, что не смог ничего сделать и доказать свою правоту хирургам. С племянницей Егоренкова провели беседу, и она не пошла в прокуратуру. Хотя скорее всего она и так бы никуда не пошла, чтобы «не выносить сор из избы». Ведь судьба переменчива, и, может быть, ей, как врачу, тоже придется краснеть и бледнеть за совершенную врачебную ошибку.

Шли последние дни цикла психиатрии, когда Михаил Львович в очередной раз пригласил нас на сеанс гипноза.