Конвейер - Римма Коваленко

Чтобы так шутить, надо слишком хорошо о себе думать.

— С чего это вы решили?

Бородин пошел рядом, поглядывая на нее с одобрением. Она и сама знала, что хороша: смуглая, черноглазая, с каштановым хвостом волос, схваченным на затылке шнурочком. Она знала, что походка у нее «летящая», а руки «поющие». Это всем говорила в школе подруга Аня Пудикова, и никто не возражал. Бородин, наверное, сейчас идет и думает: красивая девочка, жаль, что уезжает, уж я бы поухаживал за ней, я бы эту деревенскую морковку обворожил своим юмором и стилем. Только Лиля таких самоуверенных читает, как дополнительную литературу сверх программы, по диагонали. Она с первого взгляда видит таких насквозь.

— Лиля, а в какой вы институт пытались?

— В педагогический. А что?

— А я на Москву размахнулся. В университет.

— И сколько недобрал? — не заметила, как перешла на «ты».

— Перебрал. Попался на живца. Срезался на устной литературе, как последний олух… Лиля, вон скамейка, давайте сядем, это поучительная история.

Она пошла с ним к скамейке. Что здесь такого, даже если Верстовская из автобуса увидит их вместе.

— Такой элементарный билет: «Чехов. «Человек в футляре». И вдруг один экзаменатор сразу суется с вопросом: «А читали ли вы «Остров Сахалин»? Как вы думаете, почему Антон Павлович поехал на этот остров? Скажите свое мнение, так как даже современники Чехова этого точно не знали». Я и ответил: «Он поехал туда, потому что ему все надоели — все эти попрыгуньи, душечки, человеки в футлярах, и он захотел повидать иных людей».

Лиля читала «Остров Сахалин», учила по учебнику, когда и что написал Чехов, но на месте Бородина она сказала бы экзаменаторам, что Чехов поехал на Сахалин, чтобы набраться впечатлений для новых книг.

— И тут одна старуха в приемной комиссии чуть не зарыдала: «Вы что такое говорите?! Чехова дома окружали в высшей степени достойные люди. Его родители, его сестра, Мизинова, Авилова, виднейшие деятели литературы и театра!» Вот так втравили в откровенность, в собственное мнение, а потом прихлопнули. Терять мне было нечего, я им и объяснил: «Эти все, про которых вы говорите, его, конечно, любили и уважали, но не были ему близкими людьми. К тому же Авилова жила в Петербурге». А потом, слово за слово, и договорились до того, что я сказал про великого писателя, что он был оч-чень себе на уме, на том и разошлись. Я остановил вас, Лиля, чтобы узнать ваше мнение, почему он все-таки поехал на Сахалин?

Один дурачок, желая понравиться Лиле, спросил у нее, провожая домой: «Лилечка, вы не знаете, какого цвета счастье?» Этот не дурачок. Этому не понравится девушка, которая на его вопрос ответит по-книжному или брякнет глупость.

— Чехов хорошо знал людей, — сказала она, — он не мог думать, что на Сахалине живут какие-то гении.

Он поехал туда, может быть, потому, что никто туда из его знакомых не ездил. Он поехал им назло, чтобы они замучились от любопытства, почему он туда поехал.

— Лиля, вы любите Чехова?

— Я люблю всех писателей, которых знаю и не боюсь на экзаменах.

Эти слова прозвучали, как шутка, хотя она сказала чистую правду. Бородин засмеялся.

— Лиля, — сказал он, — жаль, что вы уезжаете. Вы интересный, хоть и самоуверенный человек.

Она такой и хотела выглядеть в его глазах.

— А почему вы уезжаете, если не секрет?

— Секрет, — ответила Лиля. — Я же не спрашиваю, почему вы пришли на конвейер.

— А тут спрашивать нечего. Я вообще ничего о себе не скрываю. Меня родители выгнали. Собрали чемодан, выставили в коридор и сказали: «Иди, иди, бог подаст».

— Родные родители?

— В том-то и дело. Надоел, говорят, смотреть не на что. Пропадешь, так хоть будем чувствовать свою вину, а так без вины виноватые.

Лиля поднялась. Слишком нараспашку повел он себя. Разговор о литературе — не новенький повод поближе познакомиться. А вот то, что родители выгнали… Даже самые злые просто так сына из дома не выставят. Конечно, интересно с тобой разговаривать и парень ты симпатичный, но у тебя своя жизнь, у меня — своя. Мне в дорогу надо собираться. А ты еще навстречаешь таких, как я, наслушаешься разных ответов на свой вопрос: почему Чехов поехал на Сахалин.

— До завтра, — сказала Лиля и протянула руку. — Завтра после обеда сядете на мое место, будете работать самостоятельно…

Он задержал ее руку. Лиля покраснела. Вот с таким бы парнем появиться у себя в деревне.

— Когда вы уедете, — сказал Шурик, и лицо у него стало грустное, — я все время буду сидеть на вашем месте. И вы будете вспоминать меня. Как я сижу с вашим паяльником, на вашем месте, в вашем цехе. Вам не жалко меня, Лиля?

— Освоите операцию, и никто вас жалеть не будет.

— Я не об этом. Меня родители выгнали. А вы даже не спросили, где я живу.

Он был очень доверчивым и милым, этот Шурик Бородин. Когда она сказала: «Я думаю, что в общежитии», — он ответил:

— У бабушки.

Они его действительно вытолкали в шею. Мать сказала:

— Мне опостылела твоя беспечность. Я больше не могу видеть, как человек в восемнадцать лет лежит на тахте с бесполезными руками и ногами.

Шурик не лежал на тахте, он стоял, привалившись плечом к дверному косяку, в глазах плавала улыбка.

— Потерпите четыре месяца. Потом будете слать мне в армию письма, как вы меня любите и обожаете.

— Никаких четырех месяцев, — тяжело задышал отец. Он вообще умел радоваться и негодовать только в унисон матери. — Мы не можем больше на тебя смотреть.

— Ладно, — вздохнул Шурик, — завтра уйду.

Но тут они закричали вразнобой, что распустили подлеца: папашка у него «дружок», мамашка — «свой парень», пусть убирается сегодня, никаких завтра! Отец до того разошелся, что подскочил к нему, дотянулся своей короткой ручкой до его шеи и стал толкать к двери.

— Только без этого, — сказал Шурик. — Поскольку я в детстве не бит и к рукоприкладству не приучен. Ухожу. И чтобы утром никаких высоких переговоров, никаких делегаций и ультиматумов. Расстанемся, как благородные люди. Не в первый раз.

Когда он с чемоданом в руках пересекал двор, они стояли на балконе и чувствовали себя гигантами: кто бы еще мог эдак — единственного сына в шею, из дома. Он хотел припугнуть их, переночевать на вокзале, чтобы они немного выпустили пар и не считали себя такими уж принципиальными, неумолимыми воспитателями, но не смог, слишком знал их, не имел права подставлять под удар их здоровье. Приехал к бабушке, а та с порога выдала их планы с головой.

— Я не должна ничего давать тебе есть, кроме чая, хлеба и манной каши на воде.

Вот таких послал бог родителей. Да на такой диете можно всего Достоевского перечитать, всю жизнь свою будущую прочертить в двадцати семи вариантах!

— Они жаждут власти надо мной, — сказал он бабушке, — они родились полководцами, генералами, а все их войско — я.

— Они хотят, чтобы ты трудился, — ответила бабушка. — Ты должен пойти на завод, устроиться на работу. Покой родителей, Шурик, превыше всего.

Бабушка до пенсии преподавала в музыкальной школе, в молодости играла на скрипке в оркестре, сыну своему — отцу Шурика — до седых волос напоминала, что в детстве он был малоодаренным, ленивым ребенком. Но тем не менее фамилия отца стала самой известной в области, он работал диктором на радио. Бабушка никогда не включала приемник, когда он читал областные новости, а в праздники за столом, слушая разговор сына с гостями, спрашивала у невестки:

— Вот этим голосом он сделал себе карьеру?

Шурик бабушку и родителей считал чудаками и довольно скучными людьми. Понимал, что их трое, а он один, и терпел их речи, поучения, воспоминания, всю ту воспитательную суету, которой они отравляли и ему и себе жизнь.

Он отправился на завод на следующее же утро. Бабушка сварила кашу на молоке, на молоке же взбила яйца для омлета и все это поставила перед ним с таким видом, будто провожала на великий подвиг.

— У тебя сегодня, Шурик, исторический день. Как правило, в интеллигентных семьях детей оберегают от заводов и фабрик. В результате вырастают последыши. Если бы твой отец пошел по моим стопам, какой бы была его жизнь? Но он пошел своей дорогой и теперь, говорят, очень неплохо читает по радио разные полезные тексты.

— Но он же не пошел на заводы и фабрики.

— Думаешь, что ты очень умный, — сказала бабушка. — Все, к сожалению, так о себе думают. Если бы он пошел на завод, то со временем не читал бы эти тексты, а создавал их.

— Но кому-то надо читать. — Шурик давно понял, что убедить в чем-либо бабушку невозможно, но, как в воронку, всякий раз втягивался в спор с ней. — Он получил заслуженного артиста за свою работу. Ты преуменьшаешь его жизненные достижения.

— Я не преуменьшаю. — Бабушку сдвинуть в сторону никому еще не удавалось. — Я не говорю о том, что есть. Я говорю о том, что могло быть, он создавал бы тексты!