Игры для мужчин среднего возраста - Иосиф Гольман

Вот это Птицын любил. И стихи, и живопись, и архитектуру — даже не любил, а обожал. И знал великолепно, разумеется.

Но вторая половина его увлечения прекрасным состояла в том, чтобы донести свои энциклопедические знания — ну нельзя такое использовать только в одном мозгу! — до всех без исключения окружающих. Особенно до таких сирых и убогих, как Береславский, который с настоящим удовольствием читал и перечитывал только себя. А если б умел рисовать, то только свои картины и разглядывал бы.

— Ты — моральный урод, — объяснял как-то Птицын Береславскому в словенском городе Порторож, где проходил очередной рекламный фестиваль.

Дело в том, что в Венецию через три часа уходил катамаран, а Ефиму после вчерашней пьянки совсем не хотелось двигаться. Не то что в Венецию на катамаране, но даже по номеру, до туалета. Все-таки печень к сорока уже не та.

— Езжай сам, — вяло отбивался Береславский. — Потом расскажешь.

— Я там уже трижды был! — разорался Птицын. — И еще поеду. И ты поедешь, гад ленивый! Потому что, если ты не увидишь Венецию, совесть будет мучить меня!

— Понятное дело, — усмехнулся Ефим, нечасто мучимый этой полуабстрактной духовной субстанцией.

И что странно — ведь поехал! Потому что лучше с похмелья плыть в катамаране, чем выслушивать дикие вопли апологета вечных ценностей.

А уже потом, в Венеции, слегка познанной не по стандартным туристическим путеводителям, а по рассказам все того же действительно глубоко знающего предмет Птицына, был счастлив, что все это увидел и услышал.

— Что будем смотреть? — уныло спросил Береславский, с одной стороны, понимая, что массированного культпросвета все равно не избежать, а с другой — заранее зная, что потом, когда лень отступит, все будет суперзамечательно.

— Картинная галерея — раз, спектакль в «Красном факеле» — два…

— Нет, два — это Байкал, — заспорил Ефим. Он и на «Таганку»-то в лучшие ее годы не ходил, а тут — «Красный факел».

— Байкал? — засомневался Птицын. Озеро явно не являлось продуктом человеческого гения, а доктор наук обычно специализировался именно на нем.

— Там Лимнологический музей, — кинул ему наживку рекламный профессор. — В Листвянке.

— Ну, музей, тогда ладно, — согласился тот.

В этот момент в номер вошел Док, как обычно, честно будивший Береславского до завтрака.

— Док, знакомься, это Птицын. Птицын, это — Док, — представил Береславский друг другу своих мучителей и гонителей.

— Ефим — самый ленивый человек в мире, — вместо «здравствуйте» пожаловался Доку Птицын.

— И самый прожорливый, — согласился Док, мгновенно почувствовавший к доктору социологических наук простую человеческую симпатию.

— Ну, вы, кажется, нашли друг друга, — пробормотал Береславский, аккуратно выскальзывая в гостиничный коридор. В картинную галерею, похоже, переться придется, но завтрак — это святое.

Все иркутские семинары отчитали вчера, а на сегодня была запланирована только культурная программа, конечно же, с выездом на «славное море, священный Байкал». Птицын вчера тоже выступал, докладывал местным рекламистам методики социологических измерений, но с Ефимом они так и не пересеклись — он сразу после своего выступления поехал отмечать приезд с местными товарищами и вернулся, точнее, был возвращен, очень поздно.

Духовное возрождение Береславского — Док-то не был таким диким в этом вопросе — начали с художественного музея.

Коллекция там, как и ожидалось, оказалась весьма впечатляющей: и декабристы постарались, и сталинские культуртрегеры, рыскавшие по московским и питерским хранилищам с целью сбыть буржуазные глупости за твердую валюту.

Старые музейные работники сопротивляться им не могли. Но могли бороться за развитие культуры в регионах, то есть отправлять туда не худшие полотна «на сохранение». А уж оттуда они начали пропадать только в постсоветское время, лишний раз доказывая тот факт, что никакая идеология не меняет в корне основные человеческие инстинкты.

Конечно, Ефиму было интересно. Хоть и любил он подчеркнуть свою необразованность — чтобы не ждали слишком многого, — но изобразительное искусство было ему не чуждо. Да и комментарии Птицына звучали, как всегда, цветисто и фактографически наполненно.

Но в одном из залов Береславский все же предпочел остаться один.

Он уже смотрел на эту картину — так же внимательно и в одиночку — много лет назад, когда был в Иркутске на студенческой практике.

Девушка, совсем еще юная, но уже притягательно-нежная и женственная, была изображена почти в полной темноте, освещаемой лишь слабым огоньком свечи, которую она держала в руках.

И тогда, и сейчас ее взгляд остановил Ефима. Береславский смотрел на нее с той же нежностью, что и почти тридцать лет назад.

А потом подумал, что девочка совсем не изменилась. В отличие от него…

В общем, Птицын мог быть доволен. Искусство оказало-таки облагораживающее действие на рекламного профессора: из галереи тот вышел тихий, не пытался переспорить друзей по каждому затронутому вопросу и даже — о небо! — не потребовал второй завтрак перед дорогой к Байкалу.

На море — как-то неловко называть Байкал озером — поехали в автобусе: их машины снова отогнали на профилактический осмотр. На этот раз помощь путешественникам предложил большой гаишный начальник, и глупо было отказываться, тем более что устроители с самого начала предоставили им маленький, но вместительный корейский микроавтобус «Дэу».

Док, Береславский и Птицын сидели втроем на последнем, длинном сиденье. Ефим, как уже побывавший в этих местах, обращал внимание трудящихся на местные достопримечательности.

Таковыми, например, безусловно, были жарки — небольшие, но яркие оранжево-красные цветы, то изредка мелькавшие в траве, а то сплошным ковром выстилавшие придорожные поляны.

Следующим пунктом туристского интереса — уже недалеко от моря — была музейная деревня, очень похожая на ту, что Док и Береславский видели в Перми. Но строения здесь были совсем другие.

Сибариту Береславскому понравилась конструкция сибирского куреня — этакой комбинации дома, двора, сарая, амбара — короче, всего, что нужно было для безбедной жизни в XVII веке. Все это было прикрыто снизу деревянным полом, а сверху — деревянной же крышей.

Единственное, что напрягало профессора, — крошечные двери с высокими порогами, необходимая дань местному климату. Так что он ограничился лишь первым домиком музейной деревни, в отличие от Дока с Птицыным, которые скрупулезно исследовали ее всю.

Дожидаясь друзей, Ефим присел в тенечке, на резной деревянной — а какая еще может быть в музее деревянного зодчества? — лавочке. Расслабился, облокотился на удобную спинку и даже очки уже собирался снять, как вдруг боковым зрением разглядел идущего к нему мужчину.

Он машинально полез за пояс, но самурайского пистолета там не было.

Да и откуда ему было там взяться, если вчера, возвращаясь с ужина, Ефим позорно выронил оружие на пол, прямо под ноги гостиничному милиционеру.

Сержант аж онемел, услышав стук и увидев «тэтэшник».

— Это ваш? — спросил он командора пробега, которого совсем недавно торжественно встречал на улице.

— Нет, ваш, — ответил Береславский.

А что еще оставалось делать? И для убедительности положил на пушку три зеленые стодолларовые бумажки.

Сержант осмотрелся по сторонам — в пустом коридоре были только они.

— Больше ничего такого нет? — спросил он.

Милиционер все же был в некотором замешательстве, и поднимать скандал было явно неохота, и такие вопиющие моменты пропускать тоже вроде нельзя.

— Вот такое есть, — усилил давление Береславский и положил еще две бумажки. — А другого нет.

— Ладно, — вздохнул сержант, нагнулся, забрал с пола лежавшее и пошел к выходу.

«Все же удивительная у нас страна», — подумал тогда Береславский. В любой другой это разгильдяйство обошлось бы ему гораздо дороже, и не только в смысле денег.

Зато теперь он сидел безоружный перед лицом приближающегося возможного врага.

Профессор затаил дыхание, но предполагаемый злодей — крупный мужчина лет сорока, чем-то и впрямь похожий на Скрепова, — не сбавляя темпа и не делая каких-либо попыток завязать общение, просто прошел мимо.

Тревога оказалась ложной, но настроение все равно испортилось: Ефим ни на минуту не забывал о случившихся, а главное — предстоящих событиях.

— Чего такой кислый? — спросил его Птицын по дороге к автобусу. — Смотри, как все вокруг замечательно.

«Знал бы ты, какие у нас тут события разворачиваются», — подумал Береславский, однако вслух находящемуся «не при делах» Птицыну ничего не сказал.

Да и что тут скажешь?

К морю подъехали очень скоро. Но еще раньше почувствовали его холодное дыхание: если в Иркутске температура воздуха доходила до +30, то на побережье было всего +22. Ефим представил себе невероятно гигантскую чашу — самую крупную из подобных на планете, — всю заполненную ледяной даже летом водой.