Какого года любовь - Холли Уильямс

– Нет, нет, нет, ну конечно же, ничего подобного, я и не говорю, что докторскую не надо писать… Я просто подумал, может, ты отложишь это на год, или даже не на год…

– Господи Иисусе, Эл! Что за черт? – Вайолет со скрежетом отодвинула свой плетеный стул. – Сначала ты соглашаешься на работу, которая переворачивает нам всю жизнь, даже не поговорив об этом со мной, даже не подумав, что это может означать для меня, для нас. А потом – потом! – ты искренне предлагаешь мне бросить учебу, карьеру, работу – и ради чего? Чтобы я таскалась за тобой по Хейт-Эшбери, вынюхивая сюжеты? Выискивала прорехи в аргументации в статьях, подписанных только твоим именем? Нет, уж, спасибо.

Вайолет схватилась за горло, сама потрясенная тем, что за слова, как стрелы, вылетают и попадают, она это видела, летят в цель. В какой‐то момент она вскочила на ноги.

– Это… это… окей, ну, это нечестно.

– Нечестно? Нечестно то, что ты и на минуточку не задумался над тем, чего я хочу. Что ты мог бы поддержать меня в моей карьере.

– Ну так Шекспир никуда ведь не денется, верно? Что с ним станется! А время этого журнала – сейчас, и это мое время!

Сердце забилось бешено, но слова все исчезли. Это было так, будто ее бросили в глубокое, пенное, ревущее море, и нельзя приоткрыть рот, приоткроешь, и соленая вода хлынет внутрь.

Только увидев, что к ним спешит встревоженная официантка, Вайолет осознала, где они находятся и как она раскричалась. Выхватив из‐под стола сумку, она вышла из ресторана со всем достоинством, на какое была способна, высоко задрав подбородок, как будто это не даст слезам хлынуть из глаз. Но на улице, на автобусной остановке, она позволила им пролиться и рыдала там, пропустив три автобуса подряд и перепугав малыша, мать которого молча сунула ей пачку бумажных платков.

Эл остался за столом, мрачно допил бутылку, как будто это лекарство, а потом солнце пропало за горизонтом и все погрузилось во тьму. Чувствовал он себя скособоченным, сбитым с толку, и понять не мог, как оказался в такой переделке.

Странное ощущение, будто что‐то между ними сдвинулось, изменилось, не оставляло их на протяжении последних недель совместного пребывания в Сан-Франциско. И вдруг наступило утро первого октября, и Эл знать не знал, как ему это перенести. Тупо сидел за своим столом в “РоСте” и ничего делать не мог.

Он пытался радоваться тому факту, что получил то, что хотел: работа была честь по чести, с собственным креслом, с собственной пишущей машинкой. Но думать мог только о дуге, которую описывал в этот момент самолет, следуя за изгибом планеты. Унося Вайолет в Лондон. За пять тысяч миль отсюда.

Облака проплывали себе мимо, как на детском рисунке. Смешные, их можно было пожевать, стиснуть в кулаке. Но то, как Калифорния с ее побережьем становилась все меньше и меньше, представлялось Вайолет символичным, наполненным значимостью.

Они помирились после той их ужасной ссоры, извинились друг перед другом, сначала скованно, потом нежно. Понимание того, что нужно по полной использовать последние несколько недель, перевешивало любую тлеющую обиду. Но теперь, когда самолет набрал крейсерскую высоту, реальность разлуки с Элом – мысль о том, что не прижмешься теперь к нему, полусонная, с влажным утренним поцелуем, или, бросив на пол потрепанную сумку, не кинешься рассказать, что выдал сегодня научный руководитель, – наполнила голову Вайолет легкостью и пустотой. Она так и смотрела, не отрываясь, в круглое окошко, считала облака, пыталась себя обмануть, что не туманит глаза слезами при мысли обо всех милях, что простираются позади, разделяют.

На секунду Вайолет вспомнилось, как в девятнадцать лет представить себе не могла, кем была бы в мире без Макса. Но тогда она была молода. И затюкана, и глупа, и вообще совсем другой человек.

Но, может, все это так невообразимо, потому что самолеты такая невообразимая штука?

Воздух сделался сухим и спертым. Стюардессы с губами в блескучей оранжевой помаде и ножками в темно-синих туфлях на каблуках бегали взад-вперед по проходу, как вымуштрованные выставочные собачки. Вайолет, еще когда они с Элом летели туда, умилил подносик, укрытый фольгой, с миниатюрными отделениями для блюд, пока она не попробовала еду. Булочка была как высохшая губка для лица; кирпичик масла – твердым и скользким, как мыло.

Она достала из сумки последний номер “РоСта”. Она рада за Эла. Журнал хорош. Ну, в основном; кое‐кто из писак демонстрировал больше нахальства, чем проницательности, и в интервью Перри, на ее взгляд, с Перри был перебор (Перри, которым Эл так восхищался, что она не стала ему рассказывать, как тот вздумал облапать ее на концерте в “Винтерлэнд”, когда Эл отошел ненадолго).

Статьи Эла в “РоСте”, на взгляд Вайолет, отличались занимательностью и свежестью, а кроме того, он умел под конец, в последнем абзаце, ловко дать понять, в чем, собственно, политическая значимость темы – и мысль часто оттачивалась, кстати, в разговорах с ней, с Вайолет. Именно склонность к этаким серьезным “шуткам врасплох” одобрительно отмечал Микки. И вот теперь он внутри, осваивает, “как они на самом деле шуруют”, повторял Эл.

Как долго продлится обучение, оставалось неясным.

Вайолет приняла предложение стюардессы выпить, жадно проглотила джин с тоником, хотя было еще утро, и переключилась на думы о том, как сложится ее новая жизнь в Лондоне.

После лихорадочного обзвона ей удалось подыскать для себя жилье в коммуне сквоттеров, захватившей заброшенный дом на Матильда-стрит в Ислингтоне. Лили Джеймисон, одна из редких женщин-ученых, с которой Вайолет познакомилась на конференции в начале года, рассказала, что там есть свободная комната, и Вайолет сразу же согласилась.

Старше Вайолет на несколько лет, Лили сделала впечатляющую карьеру. Исследование ее было посвящено “эротической путанице” переодевания в елизаветинской драме. В блестящей и смелой статье “Оливии понравилась Виола” она настаивала на том, что в финале “Двенадцатой ночи” Оливия, скорее всего, выйдет замуж за Виолу, а не за ее близнеца-брата. Выступая, она процитировала самую первую из опубликованных работ Вайолет, в которой рассматривалось, как трактовать тот факт, что в финальной сцене Оливия ни слова в адрес Себастьяна не говорит, и Вайолет чрезвычайно было приятно слышать, как Лили зачитывает ее слова. Что еще лучше, после заседания та прямиком подошла к ней и настояла на том, чтобы они поужинали в вегетарианском ресторане неподалеку.

По телефону Лили описала коммуну как “жизненное пространство радикальных феминисток”, и Вайолет не без волнения предвкушала, как присоединится к ним в Лондоне.

Откровением на той конференции стало для нее то, в какой манере Лили общалась с коллегами-мужчинами. Она была на редкость