Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа - Дональд Калшед

Карриган и Гордон сосредоточили внимание на преследующем аспекте ложного я Винникота, локализованного в ментальной сфере, предложив концепцию «ментальный объект» (Carrigan, Gordon, 1995). Авторы хотели показать, что у пациентов, принадлежащих к определенной субгруппе, преждевременно развивается и формируется то, что Ференци назвал «прогрессировавшим» я, и этой структуре присваивается идентификация «ум», в том числе и его перфекционистские идеалы. Перфекционистский «ум» персонифицируется как внутренний «умственный объект», он безжалостно атакует психосоматическое я, которое никогда не может соответствовать его неизменно высоким требованиям. Результатом этой динамики являются депрессия, обсессивно-компульсивное расстройство, различные формы шизоидного ухода. Используя нашу терминологию, мы могли бы описать эту динамику как захват контроля со стороны системы самосохранения для пресечения любой возможности установления отношений зависимости, которые способствовали бы внутреннему росту индивида.

Из всех упомянутых здесь психоаналитических авторов, взгляды Эйджена ближе всех к архетипическому пониманию так называемых примитивных защит нашей системы самосохранения. Эйджен развивает идеи Биона о том, как ранняя травма с ее «психотическими агониями» стимулирует «негативный ум», который в конечном счете опустошает психику и приводит к повреждению самой способности формировать переживания. Злокачественное «невидящее жизнь Супер-Эго», в сущности, полностью подчиняет себе нормальное при других условиях мышление, которое должно оправдать деструктивные намерения и установки Супер-Эго на разрушение символообразующей способности психики. Подводя итог, Эйджен так излагает суть идей Биона:

В качестве метафоры тотальной деструктивности Бион представлял себе образ [процесса изменений в психике], направленный вспять. Вместо погружения травмы в поток первичного процесса, где травматическое воздействие может быть переработано в образы, которые дают начало символам, которые дают начало мыслям, происходит уничтожающий мышление обратный процесс; любое достижение подвержено демонтажу и низводится к исходным элементам травмы, которые остаются непереработанными. Там, где могла бы быть психика, расположена раскрытая рана непрестанной катастрофы. Психика (то, что от нее остается) становится «катастрофической машиной», перемалывающей каждый бит возможного переживания в ужасающее ничто.

Однако Эйджен не удовольствовался предложенной Бионом метафорой «катастрофической машины». В отрывке, который мог бы быть написан самим Юнгом, Эйджен говорит:

Не составит труда представить младенца, не способного справиться с обрушивающимися на него беспорядочными потоками воздействий. Однако я полагаю, что полезно будет признать, что в течение всей жизни сохраняется эта неспособность к переработке. Наши религиозные системы и психотерапевтические практики предлагают рамки для переработки непереносимых агоний, а также, возможно, невыносимых радостей. Порой живопись или литература сводят вместе агонию-экстаз жизни в кульминационной точке триумфа. Хорошие стихи являются сгустками времени, предоставляя пространство, в котором на разных этапах жизненного пути мы можем переживать эмоциональную трансформацию. В них есть моменты переработки, пульсации, которые наполняют жизнь смыслом, а также тайной. Однако я полагаю, что какую-то часть своей энергии эти плоды эстетики и религии заимствуют от всех кризисных моментов, которые в них вошли.

Здесь Эйджен выдвигает предположение, созвучное идее, ставшей водоразделом между подходами к психе Юнга и Фрейда, а именно, то, что те самые бессознательные фантазии, при помощи которых психика младенца пытается защитить себя от ранней травмы, представляют собой смысловые структуры, уже существующие, по крайней мере, in potentia. Они не «кроятся» для того, что бы улучшить самочувствие младенца/ребенка, как раз наоборот, довольно часто, чему мы были свидетелями, их демоническое присутствие ухудшает состояние человека, испытавшего травматическое переживание. Другими словами, ум зиждется на архетипической основе. Базовые структуры психе «освобождаются» не только в контексте раннего опыта младенца его отношений с матерью (включая травму), но, являясь общими для всего человечества, они «освобождаются» всегда, когда индивид сталкивается с превратностями человеческого существования. Поэтому, когда наш травмированный младенец, повзрослев, встречает те же самые «категории» в повествовательных символических системах (историях) религии, поэзии и искусства, они раскрывают свой трансформирующий потенциал и привносят «смысл» именно потому, что они существовали с самого начала. По сути, именно через эти поздние архетипические образы, обладающие универсальным сходством, или повторные разыгрывания происходит «воспроизведение воспоминаний о травме». С этой точки зрения, психопатология относительна и по-человечески универсальна. Даже относящееся к травме «вынужденное повторение» является частью общечеловеческого опыта и не требует для своего объяснения привлечения концепции «влечения к смерти», хотя в этой фантазии Фрейда и заключается некий смысл, который он и другие извлекли из клинического опыта работы с травмой.

Концепция Фэйрберна о садистических отношениях между фигурой внутреннего саботажника и «либидинозным Эго» лучше всего подходит для объяснения одновременного присутствия беззащитного «невинного» внутреннего объекта и его неистового Защитника/Преследователя. Фэйрберн работал с детьми, которые во время Второй мировой войны подверглись сексуальному насилию. Он обнаружил, к своему изумлению, что причиной, по которой эти невинные дети испытывали чувство стыда в связи с тем, что они были объектами сексуального насилия, а также сопротивлялись воспоминаниям о своей травме, было ощущение себя «плохими». Фэйрберн пришел к выводу, что мотив, побуждающий ребенка быть плохим, возникает в контексте отношений зависимости и определяется потребностью «сделать объект хорошим» (Fairbairn, 1981: 65), и это достигается через интернализацию «плохости» его объектов с последующим вытеснением образов я и объектов, которые несут в себе эту «плохость». Здесь Фэйрберн делает важное замечание, указывая на то, что это вытеснение происходит за счет агрессии ребенка. Он пишет:

Именно переживание фрустрации либидо вызывает агрессию ребенка по отношению к его либидинозному объекту, так возникает состояние амбивалентности… Так как для ребенка невыносимо иметь объект, который одновременно является и хорошим, и плохим, он пытается ослабить напряжение этой ситуации, расщепляя фигуру матери на два объекта. В дальнейшем она представляет собой «хороший» объект, если удовлетворяет его либидинозные потребности, и, наоборот, в случае неудачи удовлетворения его либидинозных потребностей она оказывается «плохим» объектом.

Однако, как только [эта] амбивалентность утвердилась, выражение ребенком чувств по отношению к матери ставит его в положение, которое должно представляться ему исключительно рискованным.

Так, выражая агрессию, он подвергает себя риску утраты хорошего объекта [она тем более отвергает его], если же, с другой стороны, он выражает свою либидинозную потребность, то ему угрожает особенно опустошительное переживание унижения и стыда от осуждения его любви и пренебрежения или преуменьшения значения выказанной им потребности, [или]… на более глубоком уровне над ним нависает угроза переживания дезинтеграции и неминуемой психической смерти.

[В этой опасной ситуации] …ребенок ищет пути обхода опасностей, связанных с выражением либидинозного аффекта и аффекта агрессии по отношению к объекту, он использует максимум своей агрессии для того, чтобы контролировать максимум своей либидинозной потребности. Таким способом он снижает интенсивность требующего внешнего выражения аффекта, как агрессивного, так и либидинозного… Избыток либидо отходит к либидинозному Эго, а избыток агрессии достается внутреннему саботажнику. Таким образом, маневр ребенка с использованием агрессии для подчинения либидинозной потребности оборачивается атакой внутреннего диверсанта на либидинозное Эго.

В главе 1 мы привели яркие примеры таких атак в случае миссис Y. и стрелка с ружьем, а также в сновидении художницы о человеке с топором. Согласно Фэйрберну, преследующие внутренние объекты такого рода представляют собой персонификации инвертированной агрессии пациента – агрессии, которая могла бы послужить процессам адаптации, но не была использована в этих целях. Таким образом, эти пациенты остаются, с одной стороны, со своим заискивающим «ложным я», улаживающим отношения с внешним миром, а с другой – с агрессией, обращенной вовнутрь.