Пожиратели призраков - Чэпмен Клэй Маклауд

Похоронная процессия до самого Хоупвелла.

Я была образцовой пациенткой, отвечала «пожалуйста», «спасибо» и «мне теперь намного, намного лучше», говорила только когда ко мне обращались, выжидала подходящего момента. В конце концов меня отвязали. Персонал начал мне доверять, потому что я была такой хорошей девочкой, и мои многострадальные запястья, наконец, освободили.

Как только я осталась одна, сразу вытащила капельницу из руки, надела платье для собеседований, которое превратилось в платье для поминок, которое превратилось в платье на званый ужин, которое превратилось в платье для прощальной вечеринки, которое превратилось в платье для побега и прошла прямо через раздвижные стеклянные двери главного входа. Никто меня не остановил. Никто меня не заметил.

Я смотрю на пустующие дома свежим взглядом. Призрачный рак с одного разлетелся по всему Шорэм-драйв. Теперь каждая дверь украшена символом, и я невольно задумываюсь, чьей кровью их рисовали. Я замечаю нескольких новых соседей, выглядывающих из-за пластиковых занавесок на окнах, живые скелеты, наблюдающие за мной, пока я бреду по дороге. Интересно, кем они были до того, как пришли сюда?

Тобиас явно не сидел без дела. Пока я валялась в больнице, он расширил свою спиритическую империю. Скоро у него будет целый район домов с привидениями, населенный зависимыми оболочками.

Как только я снова обрела возможность нормально изъясняться, полиция допросила меня в больнице. Меня спрашивали об Амаре. Она пропала без вести. Я смутно помню, как бормотала ответы, лежа в постели, – там был наш семейный адвокат, нависал над моим плечом, как стервятник. Я не видела ее с прощальной вечеринки.

А что мне надо было сказать? Что ее…

призрак

…тело все еще где-то в Хоупвелле, у Тобиаса?

Мне не поверят, даже если я скажу правду. И вообще, кто знает, что сделают духи, если нагрянет полиция? Я уже видела, что они сделали с Амарой.

Нет. Именно мне надо вернуться. Я должна найти ее, спасти из этого дома.

Я должна ей. Она спасла мне жизнь.

Мама пару раз приезжала ко мне в больницу. Я смутно припоминаю, как она плакала в тишине. «Надеюсь, ты знаешь, – шептала она, – все наши действия были исключительно из любви…»

Может она даже держала мою руку, но я не чувствовала. Папа не приходил.

Чем ближе я подхожу к дому, тем больше становится призраков. Я прокладываю себе путь сквозь орду духов. Сейчас их, должно быть, сотни, прижимаются плечом к плечу, такой толпы я ни разу не видела. Наш дом, его сверхъестественное притяжение, не отпустит эти потерянные души. Все эти спиритические сеансы и дозы заманили сюда бездомных мертвецов. Тобиас продолжает звать их, притягивать, а потом захлопывает дверь у них перед носом. Я точно знаю, потому что он зовет и меня. Я слышу его. Чувствую тупую боль в костях. Я обливаюсь потом еще до того, как добираюсь до нашей лужайки. Чем ближе подхожу, тем больнее становится ломка. Тело знает, насколько я близка. Мышцы горят, потом леденеют, а потом горят снова, и эту боль уймет всего одна таблетка.

Но я пришла найти Амару, я все говорю это себе, повторяю в голове.

«Ты можешь вернуть ее, – шепчет Сайлас. – Приведи ее домой».

Отказ от Призрака означает предпочесть жизнь смерти. Это простое решение – я хочу жить – вроде бы такое очевидное, но настоящая проблема заключается в том, что последует дальше. Детокс не поможет. Нужно отказаться от своих призраков. Может, в больнице и вывели наркотик из организма, но если ты видишь призраков, по-настоящему видишь, то они всегда с тобой. Идут рядом. Я даже сейчас чувствую их на своей спине, как они прижимаются к моей шее. Избавиться от зависимости можно только экзорцизмом.

Дом – это место, где царит любовь. Но я смотрю на это здание – наш дом – и понимаю, что его никогда не любили. Строители забросили его еще до того, как у него появился шанс на выживание. Этот брошенный призрак никогда не узнает, что такое любовь. Только боль. Наша боль.

Никто не дежурит у дверей. Она не заперта, так что я вхожу.

Свет не горит. Окна заделаны листами фанеры. Воздух затхлый, насыщенный миазмами, и пахнет все сильнее, чем дальше я иду по коридору. Меня чуть не тошнит.

Древесина трещит и провисает. Повреждения от воды распространяются по всему гипсокартону, черная плесень покрывает потолок. Повсюду нацарапаны руны цвета ржавчины, словно страница, вырванная из архаичной кулинарной книги Сайласа.

Лонни сидит на полу в коридоре, отвернувшись от меня и широко расставив ноги. Он размазывает по стене знаки собственными фекалиями.

«Мой маленький художник», – думаю я.

Он отрывает свое безглазое лицо от каракулей и ухмыляется. Впадина в центре его лица расширяется, алые жабры колышутся. Я слышу, как он мурлычет. Он рад меня видеть. Он знал, что я не смогу его бросить.

– Ты не мой, – я быстро пинаю его в живот. Он летит по коридору, конечности раскручиваются по бокам, будто он танцует. Лонни шипит на меня, как только останавливается, белые брызги слюны вылетают из его ротовой полости, а потом взбирается вверх по стене. В итоге он исчезает в свежей трещине на потолке. Пробираясь в гостиную, я слышу сквозь стены мягкое постукивание ладоней и коленей Лонни. Он следит за мной, ходит за мной, как и всегда. Сраный шпион.

Кажется, никто не замечает меня, или им все равно. Ни одно из тел на полу не шевелится. Они вообще дышат? Я насчитала по меньшей мере дюжину наркоманов – может, и двадцать. Каждая тень скрывает все больше тел. Они прижимаются друг к другу, как выводок щенков. Кажется, им нравится просто безучастно смотреть в пространство, плавая в своей боли. У каждого на лице одно и то же затравленное выражение – общая маска для Хэллоуина, – ввалившиеся глаза, восковая кожа, россыпь прыщей на щеках и подбородке. Эти люди принесли свою травму в этот дом. Они притащили свое прошлое, призраков на своих спинах, в своих животах. Принесли свою боль. Свою утрату. Свою ярость. Принесли и посеяли семя того, что преследует их больше всего в нашем доме. А теперь все эти семена распускаются.

Наши призраки. Их так много.

Я замечаю в этой куче Марсию. На ней все тот же костюм для йоги, что и в самый первый день. Это было словно в другой жизни. Теперь спандекс весь в дырах, будто его прогрызла моль. Пятна пота расползаются под мышками, ярко-желтый цвет выцвел до костно-белого.

– Ты видела моего сына? – ее хриплый голос срывается. Слова рассыпаются у нее во рту. И летят пылью по ветру. Она поднимает голову, в глазах загорается тусклый огонек надежды.

Я не отвечаю. Даже если бы и ответила, думаю, Марсия бы ничего не услышала. Ее голова снова опускается на пол, глаза устремлены в какую-то неизвестную точку в эфире.

Я иду на кухню. Тобиас трудится, как в конец поехавший шеф-повар. Он так поглощен готовкой, что едва поворачивается. Меня награждают лишь мимолетным взглядом.

– Ты жива. – Теперь он весь в крови. Руки изодраны сочащимися красными символами. На задней части шеи вырезан тот же символ, что и на двери.

– Да. Если это можно называть жизнью.

– Адриано должен был выбрать тебе новый дом, – бросает он через плечо. – Я хотел, чтобы у тебя был дом, где можно побыть в одиночестве. Чтобы оплатить свой долг.

– Мне надо сказать «спасибо»?

– Можешь не верить, Эрин, но если честно, я пытался тебя защитить. Ты заслужила свой дом. Это место… тут стало слишком тесно.

– Ага. Но Адриано сбросил меня в канаву.

– Если хочешь, чтобы все было сделано правильно… – вздыхает Тобиас. – Ты хорошо выглядишь. Здоровой.

– Я чиста.

В ответ на это Тобиас смеется.

– Поздравляю. Хочешь отпраздновать?

«Да, – кричит мое тело, – боже, да».

– Это должно прекратиться.

– Кто сказал?

– Я говорю, – отзываюсь я, – как твой друг.

– Друг, – бесстрастно повторяет он. Это слово не имеет для него никакого значения.