КонтрЭволюция - Андрей Остальский

Если бы Ульянов знал заранее, что Фофанов намерен зачем-то встречаться в санатории с Буней! Но недоглядел. Узнал с опозданием, постфактум. С досадой изучал на следующий день рапорт начальника смены о заказанных накануне пропусках. Номер двадцать один: Тов. Буня П. И. (предъявлено удостоверение ЦК КПСС) — посещение тов. Фофанова. Прибыл: 15.00. Отбыл: 18.30. Три с половиной часа! Это же надо! О чем же можно было так долго разговаривать? И зачем вообще мог понадобиться члену ПБ не до конца еще назначенный замзав отделом науки? Ох, думал Ульянов: неспроста это!

Много дал бы он, чтобы записать тот разговор, даже в нарушение запрета на разработку партработников. Но не записал. Не справился…

А Фофанов ждал Буню с содроганием. Черт знает что ему мерещилось. Ночью накануне Буня ему приснился — в престранном, надо сказать, образе. А именно: в виде аквалангиста в черном гидрокостюме, с прозрачной маской на лице, сквозь которую были четко видны круглые сизые глаза и какие-то невообразимые рыбьи усы. Буня-аквалангист нырнул в знаменитый барвихинский пруд с белыми лебедями. Десятка два зевак собрались по берегам пруда и, с напряженными лицами вглядываясь в воду, о чем-то негромко переговаривались. А рядом с Фофановым оказался офицер «девятки», шептавший ему на ухо: «Вот видите, мы же вас предупреждали: товарищ Буня — не совсем человек… он отчасти — рыба. Рыбасом». «Неужели?» — искренне удивлялся во сне Фофанов. «Уверяю вас: это так! Проверено новейшими методами генетического анализа!»

Наяву товарищ Буня, Петр Иванович, украинец, из служащих, родственников, проживающих за границей и состоявших под судом и следствием, не имеет, оказался высоким чернявым субъектом с несколько изможденным лицом. Вовсе не лупоглазый, вообще ничего рыбьего в нем не было. Если уж и могли прийти в голову смутные зоологические ассоциации, то скорее со старым усталым оленем или лосем, может быть.

Фофанов с Буней довольно долго гуляли вокруг пресловутого пруда, и номенклатурные отдыхающие смотрели им вслед и шептались точно так, как это было во сне. Но заглядывались они не на Буню, а на него, Фофанова. Не каждый день члена ПБ можно наблюдать с расстояния нескольких метров, без ретуши и без охраны. Сенсация! Есть что внукам рассказать.

Фофанов же невольно поглядывал на Буню, не прыгнет ли он все-таки невзначай в пруд. Но тот вел себя исключительно корректно, был безупречно вежлив. Речь его, при небольшом намеке на украинский акцент, была грамматически правильной. «Мой, мой человек! — вдруг тепло подумал Фофанов. — Интеллигент настоящий, мало таких в аппарате, совсем мало! Не успел я их, интеллигентов, притащить. Все боялся, что обвинят в кумовстве, что своих протаскиваю. Теперь вот не на кого опереться». И почему-то какой-то внутренний голос принялся переводить эту мысль на английский. «Not enough intelligence. Few intelligent men».

Английский у Фофанова был в пассиве. Но он понимал, что получается у него что-то не то. Ведь intelligent — это значит просто «умный». Что тоже, впрочем, соответствовало истине — конечно, умных тоже мало в аппарате. Катастрофически мало.

— Вы не знаете, как будет по-английски — интеллигентный? — спросил Фофанов.

— Такого слова по-английски не существует, — уверенно отвечал Буня.

— Как же так? Понятие же, надо надеяться, есть?

— Понятие? Да, пожалуй, что и нет.

— Но я же и сам встречал вполне интеллигентных англичан… Как же их будут называть на родине?

— Ну… наверно, джентльменами. Это включает в себя порядочность, отзывчивость, деликатность. В меньшей степени — интеллектуальность. Умом в Англии категорически нельзя бахвалиться, считается хорошим тоном не выставлять интеллект напоказ, даже если он имеется. Как бы заземлять себя надо слегка.

— Хм… странные, однако, люди…

— Согласен, очень странные. Я в свое время стажировался в Кембридже, такого насмотрелся… на целую книгу тянет.

— Ну вот и написали бы… А скажите, слово intelligent как надо переводить — умный, интеллектуальный?

— Да, ну и синонимы всякие… Но язык путаный: существительное intelligence, например, может означать не только ум и разум, но и разведку.

— Да, меня это всегда поражало… Но прилагательное все-таки значит — умный: например, intelligent man… — это умный человек, а не разведчик.

— Да, именно! Intelligent method, intelligent book… intelligent design…

— О, я понимаю: это значит «умный дизайн», разумное устройство, а не интеллигентное! И не разведывательное!

«Intelligent design, — повторил про себя Фофанов, — надо бы запомнить это сочетание, красиво звучит и загадочно».

А вслух спросил:

— Вы не обидитесь, если я задам вам личный вопрос? Как вы в ЦК попали? Мне просто любопытно. Я объективку читал, понял, что путь не стандартный — не через райкомы-обкомы… Я ведь и сам из системы Академии наук пришел…

— Случайность — как проявление необходимости. Товарищ Усманов избирался в Верховный Совет от Новосибирска, а я там трудился в университете. И как раз меня избрали секретарем парткома — избрали почти что силой, я сопротивлялся, как мог. Говорил им: поймите, не мое это, не мое. Я и в партию-то вступил после всяких сомнений и колебаний, куда мне в секретари. Но мне говорили: нет, у нас указание — секретарь теперь должен быть со степенью, причем желательно в области естественных наук. Всю оргработу будут за вас вести освобожденные опытные профессионалы, а вы только председательствовать. Ну, уговорили…

Так вот, товарищ Усманов приехал и вечером, накануне выступления, попросил позвать секретаря парткома университета. Познакомились, поговорили о том о сем. Потом он показал текст речи, который ему в Москве, в аппарате, написали. Я прочитал. Он говорит: что думаешь? Только откровенно. Ну я думаю: откровенно, так откровенно. Казенно, говорю, и скучновато. Так перед академическими людьми выступать нельзя. Перепиши, говорит. Ну, я взял и переписал… Отличный текст, сказал товарищ Усманов. Но прочитал в итоге на встрече с избирателями не мой вариант, а тот, прежний, который я раскритиковал. Не мне вам объяснять, почему.

— Да уж, — сказал Фофанов. — Заменить без согласования с отделами — невозможно. А согласовывать, естественно, времени не было.

— Это я теперь понимаю, что несогласованный текст публично озвучивать нельзя, — сказал Буня. — А тогда был наивен, не видел высокой государственной мудрости такого подхода. Теперь вижу.

«Еще бы! — подумал про себя Фофанов, — не разглядел бы мудрости — в ЦК не работал бы!»

— А что было дальше? — спросил он вслух.

— Дальше я и думать об этом забыл. А через пару месяцев пришел вызов на собеседование в ЦК.

Помолчав, Фофанов спросил:

— Теперь, наверно, и сами иногда пишете так, как положено — скучновато?

— Разумеется! — весело отвечал Буня. — А как же иначе? Но все же, надеюсь, иногда удается — в рамках, конечно, строго в рамках — подпустить живинки.

«Живинки! Какое, однако, слово-то противное, — подумал Фофанов. — И с этой самой живинкой у нас как раз проблемы, не очень-то она подпускается».

Но спорить не стал. Буня как-то вдруг резко разонравился, хотя это было несправедливо. Чего он ждал? Революционера-диссидента перед собой увидеть или кого-то вроде Вережко? Сколько можно твердить самому себе: не надо очаровываться, не будет и разочарований.

Погуляв вокруг пруда, Фофанов с Буней пошли в главный корпус, в бар. Там было спокойно и пусто, только одна пожилая пара принимала гостей из мира простых смертных — наверно, дочку с зятем, удивляя их заморскими напитками и конфетами. Ну и бутербродами с черной икрой и осетриной горячего копчения потчевала — это уж само собой. Какой же номенклатурный буфет без этого…

При виде Фофанова компания тут же ретировалась. Они с Буней уселись за столик в углу, буфетчица суетилась вокруг… Фофанов заказал себе двойной виски со льдом, Буня от спиртного отказался, удовлетворился чаем на травах и куском диковинного немецкого торта.

За столиком он раскрыл папку, в которой лежала бумага со странной формулой.

— Вы просили выяснить, что значит… Так вот, математики пожимают плечами, говорят, что это может значить все, что угодно. Описание какой-то малой вероятности какого-то события, например. И вообще, представляете, одно светило мне сказало: это, может быть, и не из математики вовсе.

Фофанов поперхнулся орешком, которым закусывал виски.

— Что? Как не из математики? Ну это уже слишком — выше моего разумения…

— Он говорит, это, возможно попытка математически выразить что-то совсем не математическое.

— Все равно не понимаю.

— Ну как бы вам объяснить? Представьте себе, например, свалку металлолома.

Фофанов насторожился, но виду не подал. Сказал:

— Ладно, представил.

— И вот, вообразите себе, что на свалку обрушился ужасный шторм. Даже, скажем так, смерч.